В Великобритании ожидаемая продолжительность жизни росла на протяжении почти ста лет, пока не прекратила рост в 2010 году[92]. Географ Дэнни Дорлинг обнаружил, что Соединенное Королевство столкнулось с ростом смертности и падением продолжительности жизни в 2015 году во многом из-за урезания расходов на социальную поддержку пожилых[93]. Это был один из самых больших скачков смертности со времен появления первой достоверной статистики в 1830-х годах[94]. По словам Дорлинга, «Дэвид Кэмерон покинул пост в июне 2016 года, когда продолжительность жизни в стране падала. Ни один премьер-министр со времен войны не доводил дело до столь ужасного исхода»[95].

Разрыв в продолжительности жизни также стал расти с 2012 года, после некоторого сокращения в начале 2000-х[96]. Это привело к ситуации, когда житель Челси может рассчитывать дожить до 83 лет, в то время как старожилу Блэкпула приходится ориентироваться на 74. Особенно озадачивает то, что пока уровень смертности среди молодых людей стабильно снижался на юге Англии, на севере он рос с 2011 года[97].

Последствия урезания публичных расходов (или «аскетизма»), введенного в начале финансового кризиса, были замечены по всему миру в виде роста частоты смертей и падения общего уровня здоровья, особенно на юге Европы. Исследование 2011 года показало, что примерно 10 000 самоубийств по всему миру были вызваны мировым финансовым кризисом[98]. В Греции за период с 2007 по 2009 год частота сведения счетов с жизнью выросла на 20 %[99]. Европейский аскетизм возымел серьезные психологические последствия, ударившие по возможностям людей с инвалидностью вести достойный образ жизни и проявившие себя в падении показателей питания и общественного здоровья. Прирост продолжительности жизни во Франции сошел на нет после 2011 года. В Великобритании сокращение расходов на здравоохранение и социальную поддержку в ответе за еще 120 000 смертей[100]. Рыночная система здравоохранения в США демонстрирует соответствующие суровые последствия, имея на 40 % больше «отвратимых» смертей (на душу населения) каждый год в сравнении с Европой[101]. Штаты – единственная страна, где частота материнских смертей при родах росла последние 30 лет. Считалось, что эта тенденция связана с растущим числом рожениц, уже имевших к моменту родов проблемы со здоровьем[102].

Этот неожиданный рост смертности в различных областях позволяет предполагать нарушение основного соглашения, лежащего в основе идеи коллективного прогресса. Живя в обществе под управлением централизованного технократического государства, мы пренебрегаем своими мечтами о героизме и экзистенциальной драме, ожидая взамен стабильного улучшения в части физического и экономического комфорта. Эксперты, что определяют современный порядок, на которых мы полагаемся в управлении экономикой, общественными службами и здравоохранением, мало что могут предложить по части моральной или философской мотивации. Подобно купцам XVII века, чья практика учета воодушевила первых статистиков и ученых-экспериментаторов, современная медицина изображает мир в прозаической, фактической форме, неспособной отразить надежды, страхи и смысл, связанные с нашим физическим состоянием. Но условия прогресса предполагают, что безопасность, здоровье и благосостояние важнее фундаментальных верований или культурного романтизма. Если эти показатели снижаются, хотя бы и для конкретных слоев населения, нам не следует удивляться, что они же охотнее прочих отворачиваются от современного проекта прогресса.

У того, как люди встают на сторону популистских движений, в особенности авторитарного толка, есть бессознательная, телесная сторона. Она подогревается социальным неравенством здоровья, как оказалось, типичным для ряда националистически настроенных сообществ. К примеру, на президентских выборах 2017 года Марин Ле Пен привлекла на свою сторону столько молодежи, сколько не смогли большинство партий Европы с похожей идеологией, но все эти молодые люди проживали в регионах, где уровень здравоохранения и продолжительности жизни был ниже среднего[103].

Ожидание, если не надежда, что демократия может быть пространством, где люди взаимодействуют посредством разумного, словесного диалога, оказывается под угрозой, когда мы осознаем, что человек в одинаковой степени подвержен влиянию как своих предпочтений и ценностей, так и физического состояния. Тем не менее растущая политическая важность для современного нам реакционного популизма таких вещей, как проблемы со здоровьем, возраст и смертность, указывает на то, что имеет место кое-что еще. Опыт ощущения собственного физического распада провоцирует у людей нужду в совершенно ином политическом устройстве – таком, при котором эксперты и технократы окажутся не у дел.

Среди находок, обнародованных Кейс и Дитоном в статье 2015 года, имелся факт роста числа американцев, живущих с хроническими болями. В наибольшей степени он был выражен у той же части населения, где увеличивалась смертность, а именно среди белых мужчин средних лет. Это неудивительно, ведь с возрастом заболевания встречаются все чаще, и стареющая Западная Европа в целом демонстрирует рост показателей боли. В Великобритании от трети до половины всего взрослого населения жалуются на необходимость регулярно употреблять обезболивающие, а среди лиц старше 75 лет этот показатель приближается к двум третям[104]. Достижения медицины в поддержании человека живым обладают побочным эффектом усиливающейся со временем физической боли. Общественное и анатомическое значения так же являются ключевыми в понятии психосоматического здоровья, т. е. того, как разум и тело взаимодействуют друг с другом. Там, где боли удается слить воедино физические и психологические ощущения, она ставит под сомнение фундаментальные принципы современной науки. По мере взаимопроникновения категорий «разума» и «тела» нас в большей степени определяют наши нервы.