передаваемые другими, они не вызвали доверия у великого князя. Он велел Страшу появиться самому с тем, что имел против королевы.

Наступил момент, когда гнев на Соньку вырос до наивысшей степени. Витовт, не имея наследника, хотел оставить Литву, оторванную от Польши, какому-нибудь литовскому князю. Тем временем у Ягайллы родились сыновья, ожидали нового потомства. Это угрожало его Литовско-русскому государству, которое он хотел создать, тем, что оно перейдёт к сыновьям Ягайллы и останется связанным с Польшей.

Поэтому, чтобы спасти будущую литовскую корону, королеву нужно было погубить. Сонька продолжала упорствовать, держала сторону Олесницкого. Витовт хотел отомстить. Страшу в его руках предстояло быть тем орудием мести.

Одроваж колебался исполнить приказ Витовта, но в конце концов должен был послушаться.

Однажды он исчез из Кракова, никому не сказав, кроме Салки и принцессы. Хинча и каморники Соньки стали торжествовать, полагая, что наконец от него избавились, и что, позорно наказанный, он больше уже на двор не вернётся.

Но Страш поехал в Литву.

Там ему пришлось ждать возвращения Витовта из русского похода. Великий князь прибыл почти победителем, пророча себе будущие победы.

Чуть только у него появилась свободная минута, после первых совещаний с Цебулькой и Малдриком, он приказал привезти Страша.

Князь развязал ему уста, желая от него всей правды. Страш вместо неё принёс хорошо обдуманную клевету.

– Нечего скрывать, – сказал он, – срам и позор, что делается в Краковском замке. Целыми днями и ночами королева развлекается с юношами, подбирая себе самых красивых. Все указывают пальцами её любовников… Хинчу из Рогова, Ваврина Зарубу, Янка из Конецполя, двоих Шекоцинских. Её старая воспитательница Фемка и две Щуковские обо всём знают и следят за дверью. Неудивительно, что, хоть король постоянно на охоте, а в доме гостем, колыбелек у нас достаточно, а скоро вновь одна понадобится.

Витовт, бледное лицо которого облила кровь, потому что и ревность увеличила гнев, быстро взглянул на говорившего.

– Смотри, ты должен доказать то, о чём говоришь, – воскликнул он, – это немаловажно… обвинить королеву… и бросить позор на панский род.

Страш был резок и, видя, что уже отступать не мог, стал бить себя в грудь и складывать пальцы с пальцами, клянясь, что говорил правду, что все знали о том, что на улицах Кракова ребятня на любовников королевы друг другу указывали.

Потом он начал описывать, как это становилось всё более явным, через наглую молодёжь, хотя втайне гораздо раньше началось, но теперь, говорил он, не боялись уже ничего. Старый король был слеп, молчал, позволял королеве водить себя за нос и делал, что она хотела, выжил из ума.

– Что говорит на это духовенство? – спросил Витовт.

– К духовным лицам королева имеет подход и показывает себя в другом свете, – говорил Страш. – Ходит в костёл, стоит на коленях и молится, а своё делает. На дворе подарками и милостями людей подкупает, поэтому молчат. Её все боятся, потому что ей достаточно шепнуть слово Ягайлле, и человек погиб.

Потом Страш начал лживо рассказывать, как он сам пострадал, был несправедливо подвергнут пыткам за то, что защищал несчастную сироту-принцессу, которая в замке почти с голоду умирала, сидела взаперти и даже королева никогда её к себе не подпускала.

Рассказывая, Страш умел своей клевете придать такое правдоподобие, что Витовт его полезным повестям поверил.

Он решил сделать решительный шаг, положить конец правлению Соньки. Для этого нужно было личное свидание с Ягайллой, на котором королева не должна была присутствовать.

Он колебался исполнить замысел, всё больше расспрашивая Страша, выуживая из него новые подробности. Страш, у которого было время подумать, и заранее придумал целую сказку, не дал поймать себя ни на чём и всё больше гневил Витовта.

Только когда расспрос закончился, а мстительный Одроваж, остыв и послушав, что говорят на дворе Витовта, начал взвешивать результаты своего шага, сам испугался последствий.

Поэтому он пошёл к князю, заклиная и прося, чтобы сохранил в тайне и не выдавал его, потому что боялся мести семей и родственников тех, кого он перечислил.

Витовт, как гордый и благородный государь, смерил его презрительным взором.

– Ты что, думаешь, что я с тобой вместе буду людей обвинять, не называя, от кого это у меня? Твоё дело было заранее подумать о последствиях, прежде чем принёс мне весть; я тебя ни прикрывать, ни прятать не буду. Напротив, я громко позову тебя давать показания.

Страш испугался. Он не сомневался, что Витовт победит, что королеву погубят, что каморники, имена которых он назвал, может, будут приговорены к смерти, но всё равно мог остаться тот, кто за них отомстит. И поэтому он должен был пасть жертвой?

Почти оскорбительно выставленный, Страш ушёл, иной награды не получив, кроме надежды на месть.

Его охватила тревога. Он заметил, что в замке за ним наблюдали и не выпускали без товарища, даже в город.

Это увеличивало страх.

Потом он узнал, что князь отправил Цебульку с какой-то личной миссией к Ягайлле. По мере того как шло время, страх возрастал. От одной мысли, что его могут вынудить под присягой в глаза обвинённым рассказывать о делах, которые выдумал, его чуть ли не охватывало отчаяние. Кто знает?

Уже не было другого спасения, кроме побега, но его могла схватить погоня; он пробовал просить князя отпустить его в Белочёву, но Витовт приказал ему остаться, объявив, что возьмёт его с собой в Городлу, где предстояла встреча с королём Ягайллой. Страш впал в сомнение и сильную неопределённость. Что делать?

Однажды утром Малдрык, писарь Витовта, дал знать князю, что со вчерашнего вечера Страш нигде не попадался. Послали искать в город, и там его не оказалось. Лошади, на которой он приехал со слугой, тоже в конюшне не было, а слуга исчез ещё раньше господина.

Этот побег натолкнул Витовта на мысль, что жребий был брошен. Цебулька выехал пригласить Ягайллу на съезд в Городле под Бугом, отступать уже было невозможно. Витовт, в соответствии с признаниями Страша, решил смело обвинить королеву. Он хорошо знал, что даже очернённую ангельскую Ядвигу Ягайлло подозревал, что и Анна должна была очищаться от упрёков в измене, а с Грановской этого не случилось только потому, что старую и некрасивую подозревать было невозможно.

Сонька, молодая и красивая, он, семидесятилетний; ожидали третьего ребёнка; распространились слухи о легкомыслии королевы. Не достаточно ли этого всего для пробуждения недоверия и гнева Ягайллы?

VIII

Была в самом разгаре весна 1427 года, а окрестности за Бугом стояли зелёные и благоухающие во всём блеске своей немного