по мягким кружевам. – Потому что я была в нём счастлива. В минуты отчаяния, одиночества, когда я дрожала от холода там, в нашем доме у озера, и даже не могла затопить печь, ждала, когда же приедет Оле, я говорила себе, что если случится чудо, если я снова смогу ходить, я надену его для Густава, как когда-то надевала для Грица. Сегодня наступил такой день, и ты не убедишь меня, что это не так, что надо ещё поберечься, – она взглянула на сестру, глаза её блестели от слез. – Мы ждали этого дня годами, и я, и он. Он должен увидеть, что я могу ходить, Зина, пойми. Что я такая же, как была прежде, и седина на висках – не в счет. Пожалуйста, помоги мне, – попросила она тихо. – Я хочу надеть это платье и дойти до гостиной. Хотя бы до гостиной. Сама.

– Я не знаю, Маша, – Зина тоже готова была разрыдаться. – Я всё понимаю, я понимаю твои чувства, наверное, я думала бы так же на твоем месте, того же желала. Но если, – она прижала ладонь к губам, – мне даже страшно подумать, если кость не выдержит?

– Выдержит, Зина, я уверена в этом. Не бойся. Время бояться прошло. Оно никогда не вернётся.

Решительно отбросив одеяло, Маша осторожно опустила ноги на пол. Зина зажмурила глаза и отвернулась.

– Я не могу смотреть, – призналась она. – Мне хочется просто провалиться на месте.

– Не бойся, – повторила Маша. – Я уже стою и одеваюсь, – голос её звучал на удивление спокойно. – Мне совсем не больно. И нога держит хорошо. Поищи там, в чемодане, жемчужное ожерелье и туфли, пожалуйста.

– Ты просто героиня, Мари, – Зина наконец-то отважилась взглянуть на сестру. – Алина Николаевна не зря говорила, что кровь Раевских в тебе, что от младшей внучки генерала тебе досталась, посильнее, чем в их прямых потомках. Вот странно, – прошептала она, раскрывая чёрный бархатный футляр, в котором хранился жемчуг, – война на пороге, всё застыло в предчувствии беды, а у нас радость. И страшно, и плакать хочется, а в то же время глазам своим не веришь. Ты красавица, Мари, как когда-то в Петербурге, я даже не могу выразить словами…

Опустив раскрытый футляр на кресло, она приложила кружевной платок к глазам, чтобы вытереть слезы. И вдруг услышала шелест кружев по ковру. Замерла, не смея поверить. Маша надела платье и подошла к ней. Взяла ожерелье из футляра, повернувшись к зеркалу, надела его на шею. Зина как завороженная наблюдала за ней, губы кривились в нервной улыбке.

– Мне не больно, Зина, не бойся, – Маша с нежностью обняла её за плечи и поцеловала в висок, – ангел мой, родная моя, что бы я делала, если бы тебя не было рядом? Мне было бы в сто раз трудней.

– Ты – красавица, Мари, – Зина отстранилась, рассматривая её, слезы катились у нее по щекам. – Сегодня, правда, великий день. И, правда, нет никакого дела до Сталина, до его войны. Ему не сломить нас, я верю. Потому что Бог есть. Я всегда это знала, даже ни секунды не сомневалась, но сегодня я вижу воочию – я вижу его чудо. Он послал нам мадам де Кле, чтобы наши мучения наконец-то закончились. Это счастье, Мари.

– Пожалуйста, причеши мне волосы, – попросила Маша, присев в кресло. – Самой мне пока трудно это сделать. Я боюсь потерять равновесие.

* * *

«Осенний вальс» Шопена звучал проникновенно. Маренн услышала его ещё на улице, как только вернулась из резиденции Росслинга в квартиру Маннергейма, где оставила княжну Шаховскую с сестрой. Выйдя из автомобиля, она поспешно поднялась в квартиру. Нетрудно было догадаться, что её пациентка не послушалась её рекомендаций.

– Мадам де Кле, я удерживала её, – отчаянно прошептала Зина, едва Маренн появилась в гостиной.

Все свечи были зажжены. Княжна Шаховская сидела за чёрным роялем, её пальцы умело скользили по клавиатуре. В кремовом бальном платье из густого гипюра с открытыми плечами, нитка жемчуга вокруг стройной шеи, в собранных на затылке волосах – жемчужный гребень. Перед роялем – овчарка Магда, в кресле у камина – любимая кошка Краля. За окном в сумерках густо кружится снег.

– Я знала, что этого нельзя. Но она не послушала меня, – оправдывалась Зина. – Вы будете сердиться. Но она всё сделала сама. Сама оделась, сама пришла сюда, отказалась от моей помощи. Сама шла по коридору, на каблуках – это ужас, мадам де Кле, – рассказывала Зина шёпотом. – Я думала, я сойду с ума. Но ничего, она играет, – Зина развела руками. – Ну что я могла сделать?

– Ничего и не нужно было делать, всё верно.

Сняв манто, Маренн отдала его горничной и прошла в комнату, присев на диван перед окном. Оторвав взгляд от клавиатуры, Маша посмотрела на неё. В глазах княжны Маренн прочла радость, сопряженную с глубокой затаённой печалью, которая уже никогда не пройдет, к сожалению.

– Играйте, играйте, мне очень нравится, – подбодрила её Маренн, улыбнувшись.

– Теперь она ждёт, когда освободится маршал, чтобы показать ему, как она может ходить, – всё так же шёпотом сообщила Зина.

– Я уверена, что сейчас это очень важно для княжны, – признала Маренн. – Да и для господина барона – тоже.

– Прошу извинить меня, господа, я на одну минуту.

Дверь, соединяющая гостиную с кабинетом маршала, открылась, на пороге появилась высокая фигура Маннергейма.

– Зина…

Он сделал несколько шагов и остановился. На лице, сером от усталости, застыло изумление. Он не мог поверить в то, что увидел.

– Это не Зина, это я, Густав.

Маша прекратила играть и… встала из-за рояля. Зина бросилась к ней, чтоб поддержать, но Маренн удержала её.

– Не надо, – негромко произнесла она. – Ею руководит вдохновение, это подпорка покрепче, чем наши руки. Сейчас с ней не случится ничего. Не нужно мешать. Только всё испортите.

Зина снова опустилась в кресло, придавив хвост Крале. Та с шипением соскочила на пол.

– Господи боже мой, – Зина перекрестилась. – Только тебя не хватает.

– Мари, не рано ли…

– Нет, нет, не рано, я прекрасно чувствую себя.

Маша сделала шаг вперед, потом ещё один, и ещё. Кремовые бархатные туфельки переступали по ковру, за ними тянулся кружевной шлейф платья.

– Только бы не наступила, – прошептала испуганно Зина. – Давно уже не носила такого….

Услышав её слова, Маннергейм быстро подошёл к Маше – он словно сбросил оцепенение. Взял её руки в свои, прижал к груди. Она смотрела ему в лицо блестящими от слез янтарными глазами.

– Завтра начнется война, я знаю, – она тоже говорила почти шёпотом, как будто боялась спугнуть мгновение, которое