к герцогу искать от вас защиты, и просил до соизволения герцога решения по дороге не принимать.

«Сволочи, чернильное рыцарство во всей его красе. Корчат из себя сеньоров, городишко свой едва ли не свободным величают, а герцог, да что там герцог – граф местный гавкнет, так хвосты поджимают, бюргеры, шваль».

Рыцарь неотрывно смотрел на бургомистра взглядом таким тяжким, что тот невольно ежился и поправлял то и дело ворот платья своего. Вот теперь все стало на свои места. Теперь все стало понятно, и в голове Волкова родилась на удивление простая мысль: «Да, мне с графом в этом месте не ужиться». Раньше, пока отец Теодор был жив, кавалер еще мог влиять на происходящее, теперь же нет. Придется ждать возвращения графа от герцога. А сколько ждать? Ему через неделю-две уже отправлять набранные войска на север, к Нойнсбургу. И в его отсутствие в городе будут решаться касающиеся его важные дела. «Нет. Не ужиться мне тут с графом». Он даже не попрощался с бургомистром, повернулся и пошел из ратуши на улицу. Пошел задумчивый и будто печальный, все заметнее хромая на левую ногу.

И напрасно думал бургомистр, глядя Волкову в спину, что рыцарь со смертью отца Теодора уже не так силен, что будет сдавать он позиции перед герцогом и графом и что, может, городу и не нужна та дорога, и дружба с этим свирепым человеком не нужна. Жил же город и до него как-то. Вот только не знал он рыцаря, совсем не знал. Тот и думать не думал об отступлении и сдаче позиций.

«Пока не докажу, что за нападением на меня и за убийством фон Клаузевица стоят граф и его помощник фон Эдель, жить они мне спокойно не дадут. А когда придавлю фон Эделя, так и граф замолчит, спрячется в своем замке, а я уж тогда фон Эделя буду требовать на публичный суд. Интересно, граф за него вступится или откажется? Чертов Сыч, куда делся, он-то сейчас как раз и нужен, а пока надобно вернуться с победой и непотрепанным войском. Обязательно вернуться с победой. Как говорил старый епископ: „Дары дарить и руки целовать всегда будут тому, кто побеждает“» – так размышляя, он сел на коня и поехал в Эшбахт.

И дома его ничего хорошего не ждало. Приехал, а жена в слезах – она как беременна стала, так постоянно плакала, да и монахиня после смерти отца Теодора тоже не унималась от рыданий. А Волкову не до бабьих слез, ему и без них невесело, так жена стала его упрекать, что он жестокосерден.

Лишь Бригитт улыбалась ему, кланялась, но Волков уже стал ее улыбочки понимать, видел, что улыбается она через злость. Опять бабы глупые в его отсутствие грызлись. Дома такой дух нехороший, что хоть порог не переступай. Кавалер тайно позвал Марию, кухарку, чтобы узнать, что тут происходило, так та сказала, что госпожа Эшбахт за столом стала упрекать госпожу Ланге, будто та недостаточно почтительна к ней, а госпожа Ланге сказала ей что-то, отчего госпожа фон Эшбахт убежала к себе в покои, рыдая. Монахиня стала госпоже Ланге выговаривать за грубость, так та в ответ заявила, что надает старой дуре пощечин, коли та еще будет не в свои распри встревать.

Волков морщился, уже и не рад был, что заставил Марию все ему рассказывать. Потом поел на скорую руку и, хоть день уже шел к вечеру, решил ехать за реку, в милое для сердца место – полк. Туда, где нет всяких хитрецов-политиков, нет женских слез и раздоров. Где все всегда ясно, где всякое спорное дело решает корпорация, а когда и она не может разрешить противоречие, найдутся острое железо и честный поединок.

Только вот не успел он уехать – прискакал гонец от Кёршнера с письмом. Кажется, послал купец сразу следом за кавалером. В письме том было:

«Дорогой родственник, поговорил я только что с названным вам ранее человеком и не пожалел о том, что заплатил ему денег.

Думаю, что вам о том надобно знать пренепременно. А человек тот сказал, что пришло от герцога в город соизволение: собирать от города ополчение в три сотни добрых людей и сто арбалетчиков к ним. Также велено окрестным сеньорам собрать один баннер и быть конно, людно и оружно к назначенному сроку. Говорил он и о том, что из Вильбурга в город к нам скоро пойдут люди герцога, сколько – неясно, но поведет их граф фон Мален».

Волков хмыкнул. «Неужто сам поведет? Надобно узнать, при каких делах был он, в каких кампаниях участвовал». И продолжил читать:

«Никто не знает, куда пойдут войной, но все думают, что на вас. А добрые люди в городе воевать вас не желают. Говорят, что командир вы премного опытный, графу не чета, и людишки ваши против людей городских много злее будут. Говорят, что зла на вас не имеют, а коли герцог, граф да сеньоры с округи хотят вас повоевать, так пусть сами и воюют.

Вот и весь сказ, дело кажется недобрым для вас. Но зато, думаю, обрели мы себе друга хорошего за малую цену.

Родственник ваш Дитмар Кёршнер».

Опять, опять молиться нужно за душу отца Теодора, опять щедрость купца помогла. А ведь бургомистр, подлец, знал, что граф поехал к курфюрсту просить войско. И совет знал. Поэтому и тянули с решением. Впрочем, их можно понять: выделят они серебро, начнут дорогу делать, а тут придет граф с людьми герцога да разобьет свирепого господина фон Эшбахта, убьет его, в плен возьмет или тот сбежит, а с делом тогда как быть? Строить дорогу или бросить строительство? Нового господина ждать? Нет, не рискнут эти прожженные дельцы городской казной, пока не будет ясности. И он, Волков, должен им эту ясность дать. Но как? Разбить в пух и прах людей курфюрста вместе с графом и сеньорами? Герцог пока что просто зол, а тут и вовсе рассвирепеет – тогда горожане могут и бросить дело. Нет, так не пойдет. Волков понимал, что, как и в первый раз, лучше дело разрешить без железа. А раз без железа – значит, серебром. «А граф, ты погляди на него, сам решился воевать, не испугался. Нет, не ужиться мне с ним в этих местах, не ужиться».

Теперь еще тяжелее Волкову было. Но как ни странно, чувствовал он себя спокойнее, чем утром у бургомистра. Просто потому, что дело стало ясным. А еще потому, что капитан-лейтенант