Карл Брюнхвальд никогда не врал. Раз сказал, что будет солдат гонять с утра и до вечера, так и гонял из построения в построение с перерывами лишь на хлеб и на сон. Пощады и отдыха сам не ведал и другим не давал. А тем солдатам, кто башмаки стоптал, обещал из личных средств купить.

Волков приехал в лагерь уже перед сумерками, а на вытоптанном пустыре ни репейника, ни лопуха, только злые и усталые солдаты в полной броне и с оружием, выполняют команды. Барабанщики с трубачами и те устали. Офицеры хмуры, сержанты охрипли. Но никто не расходится, хоть повара уже приходили и говорили, что ужин стынет.

– Барабанщики, играть «Свободный шаг». Трубачи, играйте «Пики поднять», «Пики направо» и «Атака с правого фланга»! – кричал Брюнхвальд со своего холма.

– Полковник! – окликнул Волкова Роха, когда тот проезжал мимо его стрелков.

Кавалер остановил коня. Роха подъехал и зашептал:

– Угомони его уже, люди с ног валятся. У меня уже и конь устал тут с утра танцевать. Лучше бы пострелять побольше дал. А еще поутру двоих недосчитались – дезертировали, а еще шесть человек больными сказались. Врут, конечно, но я их понимаю. Если Брюнхвальд и дальше так станет измываться, так все больными притворяться начнут.

Волков только улыбался. Годы шли, а в солдатах ничего не менялось. Все так же не хотели тренироваться, все так же злились на офицеров, что думали их учить. А потом, с кровью на зубах, с удивлением спрашивали: отчего же их горцы проклятые всегда бьют, отчего же ландскнехты их всегда одолевают. Да потому что вам, дуракам, лень учиться было. Потому что слаженность горцев – это годы, проведенные в строю, а ландскнехты так стойки и упорны, потому что стояли в строю плечом к плечу многими месяцами.

Он похлопал Роху по плечу, но ничего не сказал, а поехал к Карлу на холм. Ехал и думал о том, что всю свою жизнь, с самого молодого возраста, мечтал выбраться из солдат. Вылезти из осточертевших ему лагерей, убраться подальше от солдатских палаток с вшивыми тюфяками, от этих огромных черных ротных котлов, от побудок под трубу, от холода, от сырости, от плохой еды, от сержантской ругани, от офицерского воровства.

А как выбрался, так оказалось, что самое спокойное место для него – солдатский лагерь. Не постель жены, не постель красавицы, не отличный стол и не куча слуг – только солдатский лагерь дает ему теплое чувство спокойствия. А все честные люди – то офицеры или бывшие ландскнехты, вовсе не богатые горожане или земельная знать, а именно нищие офицеры и увечные старые ландскнехты для него и были честными людьми.

Так Волков и въехал на холм к Брюнхвальду. Тот встал и поклонился.

– Завтра покажу вам их, – говорил он не без гордости.

Значит, за пару дней, что Волкова не было, капитан все-таки научил кое-чему солдат.

– А что у вас на ужин, капитан? – спросил кавалер, тяжело слезая с коня.

– У офицеров или у солдат? – уточнил Брюнхвальд.

– У солдат.

– Горох, полковник.

– Горох? С толченым салом и чесноком?

– Именно так, полковник.

– Отлично. То, что мне сейчас и нужно.

Капитан-лейтенант не стал спрашивать, почему полковник желает есть солдатскую еду. Горох так горох.

– Прикажете подавать ужин?

– Приказываю, и пусть люди тоже идут ужинать, – отвечал кавалер.

Глава 18

Ночевал он в лагере, и ничего, что спал не на перинах с красавицей, а один на тюфяке, не снимая одежды и под офицерский храп; и ничего, что поутру ел серый хлеб с толченым салом, а не мед, колбасы и сыры. Так было лучше, чем слушать жалобы и разбирать бабьи склоки.

Поутру опять к нему прибежал мальчишка. На сей раз без письма, велено ему было на словах передать, что господин Сыч привез какого-то мужика плененного.

– Мужика? Ты его видел? – Кавалер сразу стал собираться в дорогу.

– Нет, господин. Они его привезли вечером, а на ночь в амбар посадили, под замок.

Больше ничего Волков не спрашивал. Как ни хорошо ему было в полку, а дела есть дела. Кавалер быстро собрался и поехал в Лейдениц к пристаням.

Из лагеря еще не выехал, а на проселке ждут люди. Идя к нему, еще издали принялись кланяться. Шестеро их было, у первого бумажки в руках.

– Господин Эшбахт, господин Эшбахт! – закричал упитанный господин, видно, он у них за старшего. – Дозвольте сказать.

Волков остановил коня. Он знал, о чем сии господа говорить желают, и уже приготовил им ответы. Купчишки подошли, снова кланялись.

– Господин Эшбахт, вот тут у нас векселя ваши и долговые расписки за вашим именем, – вежливо сказал упитанный и показал ему бумаги. – Вот за меринов расписка, от вашего лейтенанта получена, вот за три бочки солонины. Вот за двадцать два хомута…

– Эдак ты мне всю свою торговлю, купец, показать собираешься? Говори, что тебе нужно?

– Угу, – купец убирает бумаги, – просто мы волнуемся. Бумаги бумагами, а когда же серебро можно будет по ним получить?

– А что у тебя, купец, в бумагах про то написано? – спрашивает Волков.

– Писано во многих, что расплате быть после Пасхи. А в некоторых и вовсе время расплаты не указано.

– А разве Пасха уже была?

– Нет, – подтвердил купец, – но господа купцы волнуются, вдруг вы раньше на войну уйдете… Не подумайте, что мы слову вашему и бумагам вашим не верим. Верим.

– Мы вам верим, – вторили купцы, – верим, но вы же на войну собираетесь, а на войне вас могут и убить, что же тогда с бумагами нам этими делать? Кто будет по долгам отвечать – жена ваша? Или кто?

– Так вам о том, господа купцы, надо было думать раньше, когда вы бумаги эти брали. Так нет, вы тогда соблазнялись на хорошую цену, что вам предлагали, и от жадности не думали ни о чем больше.

Купцы, ошарашенные, замолчали, даже депутат их молчал, разинув рот. И так они были смешны, что кавалер и люди его засмеялись. И Волков сказал:

– Ладно, ладно, заплачу вам перед отъездом на войну, серебро мне скоро подвезут.

– Ох, господин кавалер, слова ваши – прямо бальзам на истерзанные члены. – Старший из купцов поклонился. – Успокоили вы нас, спасибо, спасибо.

Тут все купцы, как по команде, стали кланяться.

– Вы уж простите нашу назойливость, но просто мы, да и другие купцы тоже, очень волнуемся.

– Волнение всегда присуще купеческому ремеслу, – многозначительно заметил кавалер и тронул шпорами коня.

Лейдениц тянулся вдоль пирсов и пристаней – город тем и жил. Грузчики, торговцы, приказчики, хозяева лодок и