По правде говоря, я не понимаю, что в Тэйлор так отталкивает других девочек. Она красивая, добрая и умная, и это все не повод ее третировать. Я рада, что застала ее в тот день в туалете. Там же были Келли О'Нил и Оливия Грин. Они стояли на унитазах, смотрели сверху на Тэйлор через невысокие деревянные перегородки, сжимали в руках по комку мокрой туалетной бумаги и хохотали. Я слышала, как она плачет за дверью средней кабинки. Келли сказала ей встать и покрутиться. Ее подружка присвистнула и добавила:

– Если ты нам покажешь, мы уйдем.

Потом они опять засмеялись.

– Ну же, не стесняйся, покажи.

У меня где-то внутри начала подниматься злоба, я принялась пинать двери их кабинок. Келли посмотрела на меня, потом опять перевела взгляд на Тэйлор и воскликнула:

– А вот и твоя подружка, она ревнует. Так что лучше надевай свои штанишки.

В этот момент дверь распахнулась, вошла миссис Макдональд и велела нам всем уйти. Проходя мимо меня, девчонки ухмыльнулись. Я сказала, что мне надо в туалет, и пообещала долго не задерживаться. Когда все ушли, я постучала в дверь средней кабинки, но Тэйлор не выходила. Тогда я встала на унитаз в соседней кабинке, точно так же, как до этого Келли, и посмотрела вниз. Она сидела на унитазе со спущенными штанами. На ней были комки мокрой туалетной бумаги. Не думаю, что бумага упала на нее случайно. Я попросила Тэйлор открыть дверь, и на этот раз она послушалась.

Я спустилась вниз и осторожно приоткрыла дверь. Тэйлор стояла передо мной. Глаза ее были мокрые от слез, щеки горели, штаны по-прежнему были спущены, поэтому я нагнулась и подтянула их. О том дне мы больше не вспоминаем. Я даже сомневаюсь, стоит ли об этом писать. Теперь мы все время держимся вместе, и другие девочки обходят нас стороной, что меня вполне устраивает.

Пока мама не вернулась домой, все было просто идеально. Я была так счастлива, когда выходила из «Вольво» у нашего дома, что шла по подъездной дорожке, пританцовывая. Мама Тэйлор каждый день готовила нам с папой обед, который мы разогревали в духовке, – собственноручно приготовленные ею блюда, с потрясающим вкусом и запахом. Папа пил не так много, как бывало раньше, и мне постоянно разрешали ночевать у Тэйлоров, когда он работал допоздна или ездил в больницу. Меня мама видеть не хотела. Мне никто об этом не говорил, я просто знала, и все. Но я все равно не хотела туда ехать, больницы всегда напоминают мне о смерти Буси. Папа объяснил, что мама так долго не возвращается, потому что ей на животике сделали небольшую операцию. Он сказал, что ей очень плохо. И что я ни в чем не виновата.

Я знала, что она должна была сегодня вернуться, но, видимо, забыла. Поэтому когда я, вернувшись из школы, увидела ее на лестнице, я перепугалась и аж подпрыгнула. Сначала мама ничего не сказала, просто смотрела на меня сверху, стоя там в своей просторной белой ночнушке, как привидение. Круги у нее под глазами стали еще темнее, чем раньше, и она очень похудела, будто в больнице забывала поесть.

Я не знала, что сказать, поэтому прошла в гостиную посмотреть большой телевизор. Пульт у нас больше не работает, поэтому приходится нажимать кнопку под экраном и ждать, пока он не оживет какой-нибудь картинкой. Включился мультик, который я не люблю, но я уже успела сесть на диван, так что я его посмотрела. Я по-прежнему была в шапке и в перчатках, потому что у нас перестали работать батареи и в доме теперь постоянно холодно. У нас есть камин, который мы топим по воскресеньям, но мне никогда не позволяют подходить к нему слишком близко, к тому же сегодня не воскресенье.

Я услышала, что она спускается по ступенькам – медленно, как дедушка после того, как подвернул ногу. Какая-то часть меня хотела убежать, но было некуда. Я попыталась погрызть ногти, но мешали перчатки, поэтому я просто сунула ладони под попу и стала болтать ногами, как будто сидела не на диване, а на качелях.

Она встала в двери и спросила меня, не хочу ли я ей что-нибудь сказать. Я покачала головой и вновь уставилась в телевизор. Кот на экране гонялся за мышкой, но умненькая мышка опять сумела вовремя спрятаться. Я засмеялась, хотя было не особенно смешно.

– Все то же самое, да? – спросила она.

Мышка взяла спички и стала засовывать их коту между пальцами на задних лапах, но тот ничего даже не заметил, он смотрел в другую сторону. Потом мышка подожгла спички и убежала. Кот учуял запах дыма, но огонь увидел, когда уже было слишком поздно. Я опять засмеялась, громким неестественным смехом, надеясь, что она просто уйдет и оставит меня в покое.

– Я говорю, опять все то же самое, да? – повторила она сердитым голосом, всегда означавшим для меня большие неприятности.

Я пожала плечами, встала и пошла на кухню. Взялась за раскраски, лежавшие там же, где и вчера. Мама пришла вслед за мной и села на стул напротив. Я не подняла на нее глаз. Мои карандаши затупились, все до одного. Я посмотрела на нее и спросила, не может ли она их поточить. Мне этого делать нельзя. Наши глаза разговаривали, но наши губы не шевелились. Она помотала головой в стороны, сказав таким образом «нет». После этого мне еще больше захотелось порисовать красным карандашом, однако он настолько затупился, что почти не оставлял на бумаге отметин. Я надавила сильнее, пропоров на бумаге отчетливый, рваный след. Мама попыталась взять меня за руку и остановить меня, но я вырвалась. Она сказала, что нам надо поговорить, но мне было нечего ей сказать, так что я просто продолжала притворяться, что ее там нет, и взяла черный карандаш, которым еще можно было рисовать. В перчатках было трудно закрашивать только внутри контуров, и черный карандаш все черкал раскраску, пока не покрыл полностью узор, так, что его вообще стало не видно.

Мама велела мне на нее посмотреть. Я не послушалась. Она повторила еще раз, но разделила слова, так что каждое как бы стояло отдельно:

Посмотри. На. Меня.

Я опять не подняла глаз, но кое-что прошептала, очень тихо. Она переспросила, что я сказала, и я прошептала снова. Мама поднялась так быстро, что ее стул упал назад, а я подскочила. Потом она перегнулась через стол, взяла меня за подбородок и подняла его, заставив посмотреть ей в глаза. После чего, брызгая слюной, приказала повторить еще раз. Мне было больно, поэтому я ответила:

Я. Тебя. Ненавижу.

Это был уже совсем не шепот.

Она меня отпустила, я выбежала из кухни и бросилась в свою комнату. Закрыла дверь, зажала уши, но по-прежнему слышала на лестнице ее вопли:

– Ты больше не будешь видеться с Тэйлор! Я не хочу, чтобы она приходила в этот дом!

Она не может помешать мне видеть Тэйлор, мы ходим в одну школу.

Я попробовала почитать, но не могла сосредоточиться и все перечитывала и перечитывала одно и то же предложение. Я бросила книгу на пол, достала спрятанный в прикроватной тумбочке браслет, расстегнула английскую булавку и попыталась его надеть, но кончик цепочки упрямо соскальзывал с запястья. Завтра Хэллоуин, я хотела вечером пойти с другими ребятами «клянчить сладости и делать гадости», но я знаю, что нет смысла даже пытаться отпроситься у родителей, раз она вернулась. Я по-прежнему слышу, как она бродит на первом этаже, выскребает из кастрюль в мусорный бак приготовленные мамой Тэйлор блюда и разрушает мою жизнь.