Потеря родины не просто потрясла его — она переломила всю его жизнь надвое, нанесла ему рану, которая всегда кровоточила. Вся его последующая жизнь была окрашена неизбывной тоской по утраченной России. Он знал, что где-то там, в Совдепии (как Страну советов именовали эмигранты) остались его родственники. Но связь с ними была потеряна.

Покинув Россию, он довольно долго жил в Сербии, в двадцать семь лет принял монашество и стал священником. Некоторое время служил в Иерусалиме, потом вновь в Сербии. И вот уже шестой год он в Париже.

Поначалу, когда он только сюда приехал, его поселили в общежитии на рю Лурмель. Там всем заправляла мать Мария — властная женщина, все свои силы и средства тратившая на благотворительность. Целыми днями она таскалась по рынкам с сумками, в которых носила рыбу и другие продукты. Ходила по разным парижским ночлежкам, раздавала деньги и еду нищим и обездоленным. Всегда от нее пахло рыбой, и весь ее облик вызывал у архимандрита глубокое отторжение.

Три года он там прожил, молча спускался на общие трапезы, молча ел, молча удалялся. По вечерам у матери Марии собирались представители парижской русской элиты, выпивали, шумели, курили. А отец Киприан жил прямо над ней. Табачный дым проникал в его келью через форточку и коридоры, а шум не давал ему молиться.

Мать Мария была, ко всему прочему, еще и поэтесса. Как-то она написала стихотворение и сделала так, чтобы он его прочитал:

Три года гость. И вот уже три года

Хлеб режем мы от одного куска.

Глядим на те же дали небосвода.

Меж этажами лестница узка.

Над потолком моим шаги уже три года,

Три года в доме веет немота.

Не может быть решенья и исхода,

Одно решенье — ветер, пустота.

Какой-то паутиной, пылью, ложью

Покрыло все, на всем тоски печать.

И думаю с отчаяньем и дрожью,

Что будем долго ни о чем молчать.

Он решил покинуть общежитие, не дожидаясь, пока она его выгонит или уйдет сама. Митрополит Евлогий, наслышанный о конфликте двух сильных личностей, благословил ему поселиться здесь, на Сергиевском подворье. На этом островке русской учености, в компании маститого протоиерея и бывшего обер-прокурора, ему было куда спокойнее и комфортнее, чем в компании женщины, чьи представления о монашестве радикально расходились с его представлениями.

«Слышала бы она сегодняшнюю лекцию», — подумал он. Образ ученого монаха, который он так ярко обрисовал перед профессорами и студентами, никак не вязался с тем, чем день и ночь занималась мать Мария.

* * *

Келью свою он держал в идеальном порядке, сам делал в ней уборку сам варил себе кофе на крохотной кухне, расположенной рядом с кельей. Здесь же он принимал посетителей.

Жил он в соответствии с принципами, которые озвучивал студентам на лекциях по пастырскому богословию:

— Священник должен быть до хронометричности точен в назначении своих деловых разговоров, посещений, богослужения. Его день должен быть рассчитан по минутам, все деловые свидания расписаны. Канцелярия священника должна быть в безупречном порядке. Письма должны быть точно датированы, еще лучше занумерованы.

Пунктуальность, аккуратность, щепетильность. Все эти качества так нехарактерны для русского человека. От кого он их унаследовал? От своих шведских предков? Или он приобрел их в Париже? Но никто вокруг него этими качествами не отличался. Над ним даже посмеивались за его стремление всегда быть «до хронометричности точным».

Два года назад в дополнение к должности профессора института он получил еще настоятельство в храме святых равноапостольных Константина и Елены в Кламаре — домовом храме семьи Трубецких. Совмещать преподавание с настоятельством было непросто — главным образом, по причине удаленности института от храма. Пока еще действовал городской транспорт, можно было добираться на нем, но после начала немецкой оккупации чаще всего приходилось идти пешком через весь город — из одного конца в другой. Высокий худощавый монах в черной рясе с длинной бородой почти всегда привлекал внимание немецких патрульных, поэтому приходилось носить с собой паспорт.

Иногда по дороге он заходил к Борису Зайцеву — широко известному в узких эмигрантских кругах писателю, автору книжки про Афон. Они подолгу беседовали, а заодно Зайцев подкармливал его, после чего он отправлялся в дальнейший путь. И никогда, несмотря ни на какие препятствия, возникавшие по дороге, не опаздывал к службе.

В Кламаре, помимо Трубецких, жил Николай Бердяев, чья слава философа гремела по всей Европе. Отец Киприан очень уважал его, ценил его творчество.

Однако Бердяев принадлежал к «Патриаршей» Церкви — той, которая сохраняла верность Московскому Патриархату. А отец Киприан подчинялся митрополиту Евлогию, перешедшему еще в начале 1930-х годов в Константинопольский Патриархат. Представители двух групп находились в состоянии антагонизма и практически не общались друг с другом.

Есть такой анекдот. Русского эмигранта выбросило в шторм на необитаемый остров. Спустя двадцать лет его нашли. За это время он построил две церкви. Его спросили:

— Понятно, зачем тебе нужна церковь. Но зачем две?

— В одну я хожу, в другую не хожу, — ответил тот.

На самом деле, если бы анекдот в полной мере отражал реальность русской эмиграции, то спасшийся человек должен был построить три церкви. Помимо Константинопольской юрисдикции и «Патриаршей» Церкви, была еще Русская Зарубежная Церковь во главе с митрополитом Антонием (Храповицким). Этого иерарха отец Киприан близко знал, от него получил дьяконское и священническое рукоположение. Но в середине 30-х годов их пути разошлись.

У каждой из трех групп был свой ярко выраженный политический окрас, и именно по этому признаку они расходились между собой.

«Карловацкая» Церковь во главе с митрополитом Антонием (ее называли так по той причине, что ее штаб-квартира располагалась в сербском городе Сремски Карловцы) объединяла наиболее непримиримых по отношению к Советскому Союзу людей, главным образом, представителей белоэмигрантского духовенства. Они мечтали о восстановлении монархии, выступали с политическими заявлениями, некоторые из них сочувствовали немцам, видя в них потенциальных освободителей России от «власти советов». Риторика и идеология этой группы была отцу Киприану чужда.

На другом конце спектра стояли люди, которые приняли как свершившийся факт установление в России советской власти, подчинялись митрополиту Сергию (Страгородскому), подписавшему декларацию о лояльности советскому государству. Эта группа не подходила отцу Киприану по другой причине: он ни в чем не хотел ассоциироваться с советской Россией.

Группа во главе с митрополитом Евлогием представлялась как некая альтернатива обеим крайностям. Ее члены, как правило, не делали политических заявлений, не обязаны