бросались читать или перечитывать Достоевского. И сам Константин благодаря митрополиту Антонию заново открыл для себя этого писателя.

— Прежде всего Библия, потом церковный устав, а на третьем месте Достоевский, — часто говорил митрополит.

Когда Константин немного осмелел, он спросил:

— Ну, а где же, Владыко, святые отцы? Они на каком месте?

Митрополит посмотрел на него, улыбнулся и ничего не ответил.

Как-то в разговоре митрополит спросил его:

— Мой милый Кернушка, сколько вам лет?

Он мог обращаться к одному и тому же собеседнику то на «вы», то на «ты».

— Двадцать три, Владыко святый.

— Вы на каком курсе?

— Только что кончил юридический, и теперь я на первом курсе богословского факультета.

— Значит, вы кончите богословский факультет в двадцать семь лет, не правда ли?

— Да, Владыко, выходит так.

— Ну, а я вот в двадцать восемь был уже архимандритом и ректором Московской академии.

Константин тогда искренне восхищался этим обстоятельством. Теперь, спустя двадцать лет, он видел это по-иному. Молодой, очень талантливый инок, блестящий лектор, вдохновенный, образованный, но не обладающий глубокими научными знаниями, поставлен начальствовать над заслуженными профессорами, светилами богословской науки. И все почему? Потому что они миряне, а он ученый монах, быстро движущийся по служебной лестнице.

* * *

Поток приятных воспоминаний был прерван стуком в дверь. «Кто бы это мог быть?» — подумал он, выходя из состояния задумчивости. Поднялся, открыл дверь. На пороге стояла Марина. «Как я мог забыть, что назначил ей на шесть часов?» — промелькнуло у него в голове. Никогда раньше такого с ним не случалось.

— Заходи, Мариночка, — он пропустил ее внутрь.

Она взяла благословение, присела на стул.

Ей было двенадцать лет, когда мать впервые привела ее на исповедь к нему. Тогда он показался ей очень старым и строгим. Но он был так ласков к ней, так внимателен, так участливо расспрашивал ее, что она вскоре искренне к нему привязалась. Он знал о всех ее детских радостях и горестях, а когда она стала взрослеть, он первый узнал о ее первой любви. Недавно ей исполнилось семнадцать.

— Сейчас попрошу Порфирия кофе сварить, — сказал отец Киприан. И, глядя в сторону кухни, громко произнес:

— Порфирий, два кофе, пожалуйста.

Но из кухни никто не отозвался.

— Видимо, ушел в город, — сказал отец Киприан, слегка улыбнувшись. — Ну что ж, придется самому…

Порфирий выполнял функции келейника, помогал архимандриту в быту, варил ему кофе, стелил постель. Но это был… воображаемый персонаж. Никакого келейника в действительности у него никогда не было. Однако отец Киприан наделил Порфирия такими характерными чертами и особенностями, что многим казалось, будто он существует в реальности.

Пока отец Киприан был на кухне, Марина обдумывала то, что она должна у него спросить. Он мог общаться на разные темы — не только духовные, но и связанные с литературой, искусством, историей. Иногда читал стихи: Пушкина, Лермонтова, Блока. Но начинать беседу всегда было принято с духовных вопросов. Так уж у них повелось.

Он вернулся с двумя чашечками ароматного турецкого кофе на круглом серебряном подносе. Чашечки были без ручек и без блюдец: видимо, он когда-то привез их с собой с Ближнего Востока.

— Ну, о чем сегодня поговорим?

— Отец Киприан, скажите, как бороться с раздражением?

После минутной паузы он ответил:

— Способов много. Очень хорошо на самого себя рассердиться. Отчего происходит раздражение? Поскольку объекты его все разные, то, следовательно, во всех них есть что-то общее, что раздражает. Знаешь, что? Свои собственные недостатки, которые мы так отчетливо видим у других, но которые совершенно не замечаем у себя. Как сказал один психолог, «chacun hait dans l'autre son propre vice»[11].

— А скажите еще: иногда на меня находит какая-то непонятная тоска. Руки опускаются, делать ничего не хочется. Что делать в таких случаях?

— Человек, кажется, со всеми стихиями умеет справляться, и электричество, и воду, и ветер — все он умеет себе подчинить. А вот стихию своих собственных настроений никак не умеет себе покорить и управлять ею. То непонятная тоска, то безумное веселье, то смех, то слезы. Отчего это происходит, трудно сказать, но возможно, что от порывистости натуры, от привычки всему отдаваться с головою и всей душой. Помнишь у Алексея Толстого? «Коль любить, так без рассудку, Коль грозить, так не на шутку, Коль ругнуть, так сгоряча, Коль рубнуть, так уж сплеча!» Владей собой, подчиняй свои порывы. На это рассудок дан, который всегда умеет холодно, аналитически разобрать и остудить порывы. По крайней мере, должен это делать.

Когда кофе был выпит, Марина стала рассказывать отцу Киприану о том, чем жила последние месяцы: о своей любви к Андрею. Эта любовь вспыхнула неожиданно, когда им обоим было шестнадцать, а сейчас на горизонте появился третий человек — Люба, их ровесница. И вот Марина уже не знает, кого Андрей больше любит. Говоря об этом, она вытирала слезы носовым платком.

Отец Киприан слушал молча, перебирая руками четки, и, когда она закончила, долго ничего не говорил. Потом, тщательно подбирая слова, сказал:

— Я не забыл, как ты первый раз сказала мне о твоем чувстве к Андрею, как ты жила все это время этим чувством. Я помню твои исповеди, я искренне радовался тому, что вот и ей, этой милой и дорогой девочке Марине, открылось что-то самое большое, что есть в жизни. Неужели уже в ней распускается внутренний цветок? Но теперь я спрашиваю: неужели чувство Марины и Андрея было только увлечением шестнадцатилетних подростков, головокружением и влюбленностью? Спроси себя: уверена ли ты в своих чувствах? Не отдаешься ли порыву, минутному влечению и настроениям? Марина, друг мой, проверяй себя строже и чаще. Я говорю не только про этот случай, но вообще про отношение к людям, про твое внутреннее состояние и расположение сердца.

Она слушала и потихоньку успокаивалась. Конечно, духовник не может за нее решить все вопросы, да и не должен. Ей придется самой разбираться в своих чувствах. Но насколько же легче становится после беседы с ним, какое спокойствие исходит от него.

Да, она очень любила его и чувствовала на себе его любовь. Он заботился о ней, огорчался за нее, радовался вместе с ней. Иногда его советы были неожиданными, но он никогда не настаивал на исполнении своей воли, не считал, что духовный отец имеет власть и право принимать решения за своих духовных детей. Она всегда чувствовала себя совершенно свободной, но в то же время знала, что может обратиться к нему за помощью в любой момент.

Под конец беседы, когда все