и молитва исключают науку? Разве благочестие мешает книге и просвещению? Не усматривайте, прошу вас, в моих словах никакой критики и не ищите в них каких бы то ни было реформаторских проектов. Это просто думы, тихие и грустные думы о судьбе тех, кто взыскует сочетать монашество и науку, книгу и молитву, библиотеку и благочестие.

Голос докладчика дрогнул, когда он произносил эти слова. Под конец речи он почти уже не заглядывал в написанный текст, глаза его горели огнем вдохновения, и он произносил каждое слово, обращаясь напрямую к каждому из слушателей:

— Православию нужны не только единичные ученые монахи, такие уникумы встречались и раньше в наших иноческих вертоградах и глохли в них. Нам нужен монашеский ученый орден. Нужно отбирать в этой среде лучшие культурные силы, не противопоставлять творчеству — спасение, и не чураться соблазна книги. Речь идет вовсе не о том, чтобы всех, желающих спасаться в монашестве, обратить в ученых вопреки их воле и поставить диплом условием для пострижения. Как раз наоборот! Ученым богословам или философам, желающим сочетать свою ученость с монашеством, дать условия монашеской жизни, чтобы себя не чувствовать в ней изгоем, дать возможность творить, читать, писать не только в миру, но и в монастыре. Вряд ли Русская Православная Церковь воссоздастся в размерах и в стиле дореволюционного времени. Вряд ли восстановятся те свыше восьмисот русских обителей, которые покрывали собой лицо нашей родины. Но, о, если бы даже из пятидесяти или ста обителей хоть бы одна была настоящим ученым монастырем!

Когда он закончил, аплодисменты не были ни бурными, ни продолжительными. Кому-то его речь показалась слишком растянутой, кто-то счел ее рассуждениями мечтателя, живущего в иллюзорном мире. Кроме того, все изрядно замерзли, пока слушали продолжительный экскурс в историю ученого монашества.

На выходе из зала участники торжественного акта обсуждали услышанное.

— О какой сотне монастырей он говорит? — спрашивал, высоко подняв густые брови, пожилой седобородый господин в шинели офицера царской армии. — Он что, не знает, что Сталин разгромил всю церковь в Совдепии? Ни одного монастыря не оставил…

— А кто будет обслуживать этих ученых монахов? — спрашивал другой господин в застегнутом на все пуговицы пальто. — Ордену «ученых» иноков-господ понадобится орден «толченых» иноков-слуг.

И на что будет жить такой монастырь? На издании памятников вавилонской клинописи? Какая-то утопия.

— А с какой иронией он говорил про физический труд и работу в огороде! — сказал один из студентов другому.

— Это он еще себя сдерживал, — ответил тот. — Он как-то нам на лекции рассказывал, как его перед постригом послали на монастырское хозяйство и как он там тосковал. «Я, — говорит, — к этому миру и к этим интересам и не привык, и не хотел привыкать. Физический труд мне всегда внушал отвращение. Полоть траву в огороде или увлекаться сенокосом, уборкой хлеба, ссыпкой картофеля я никогда не мог. Я никогда не мог увлекаться землею, свиньями, лошадьми, посевом, одним словом, интересами Константина Левина»[9].

— Так и сказал: «интересами Константина Левина»?

— Так и сказал. Он еще сказал: «Я провел дни перед постригом в состоянии неприязни и ненависти к этому образу жизни».

Оба студента расхохотались.

* * *

В свою одинокую келью архимандрит Киприан вернулся в настроении скорее подавленном, чем приподнятом. Академический праздник кончился, люди разошлись, и, как всегда в таких случаях, он чувствовал себя уставшим и опустошенным.

Келья его представляла собой маленькую комнату на верхнем этаже институтского корпуса. В углу находился вертикальный киот с иконами Спасителя, Божией Матери и святителя Николая. Перед ним горела лампада и стоял аналой с раскрытыми богослужебными книгами и молитвословом. По стенам располагались книжные полки: справа от входа с русскими книгами, слева с французскими. В некоторых местах между книгами зияли узкие проемы, под ними были приклеены записки с одинаковым текстом: «Un livre pretе́ est un livre perdu»[10]. Помимо книжных полок, в комнате был еще письменный стол и маленький обеденный стол с двумя стульями. Железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом, стояла справа от двери. В дверном проеме висела связка красного стручкового перца, а по стенам были развешаны портреты. Но не Оптинских старцев, как можно было бы ожидать, и не иных носителей «ангельского образа», а Александра I, Наполеона, Константина Леонтьева и Леона Блуа.

В этом же доме жили отец Сергий Булгаков и профессор Карташев. «Удобства» были общие на троих. Но сейчас ни того, ни другого не было: они остались пить чай с Владыкой Евлогием. А отец Киприан не остался, сославшись на усталость. После общения с большим количеством людей ему всегда хотелось спрятаться, уединиться, побыть одному в том маленьком мире, который он для себя создал.

Этот мир был наполнен книгами и воспоминаниями. Ему было всего сорок два года, но он чувствовал себя уставшим от жизни стариком. Ничто в окружающем мире не интересовало и не волновало его: он жил не настоящим и не будущим. Всякий раз, затворив за собой дверь кельи, он погружался в раздумья о прошлом. Там была его жизнь, там сосредотачивались все его интересы.

* * *

«Керн — русский дворянский род, происходящий из Англии, откуда предки его при Карле II переселились частью в Пруссию, частью в Россию. Ермолай Федорович Керн (1765–1841) с отличием служил в отечественную войну, потом был генерал-лейтенантом. Другой род Кернов происходит от польского подполковника Георгия Вассельрод фон Керн, получившего звание стольника поморского в 1672 году». Такие сведения содержатся в «Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона».

Но, помимо английского и польского родов, был еще и шведский род, к которому принадлежал Эдуард Эдуардович Керн, родившийся в Москве в 1855 году. Он был одним из крупнейших специалистов своего времени по ботанике, на рубеже XIX и XX веков занимал пост директора Императорского лесного института, дослужился до чина тайного советника. Оставил после себя более двухсот научных трудов, включая статьи по лесоразведению, мелиорации, дендрологии. Писал о ферменте кефира, о растительном паразите сосны, о разведении и употреблении ивы, о закреплении, облеснении и запруживании оврагов.

По некоторым предположениям, Эдуард Керн был дальним родственником генерала Ермолая Керна, жене которого, Анне Петровне, Пушкин посвятил одно из лучших своих стихотворений: «Я помню чудное мгновенье». Но точных доказательств родства между польскими и шведскими Кернами нет.

Одним из сыновей маститого ботаника был Константин Эдуардович, теперь архимандрит Киприан. Юность его прошла в Санкт-Петербурге, где он учился в гимназических классах Императорского Александровского лицея. После февральской революции поступил на юридический факультет Московского университета. Но началась гражданская война, он вступил в Добровольческую армию и вместе