Хотя опасен был не столько кролик, сколько гигантская морковь, которой он размахивал.

Ею можно накормить целую деревню.

Маркус любил морковь. Хотя оранжевый цвет никогда не был его любимым. Оранжевый – слишком резкий цвет. Он появлялся, когда его не ждали, а Маркус предпочитал жизнь без сюрпризов.

Голубой. Вот хороший цвет. Приятный и успокаивающий. Светло-голубой. Как небо. В солнечный день.

Или глаза Гонории. Она называла их лавандовыми – с самого детства, – но, по его мнению, они такими не были. Во-первых, они для этого слишком ярко светились. Лавандовый – плоский цвет. Почти настолько же невыразительный, как и фиолетовый. И слишком вычурный. Он заставлял вспоминать старых леди в трауре. С тюрбанами на голове. Маркус никогда не понимал, почему лавандовый цвет шел в траурном календаре после черного. Разве коричневый не лучше? Какой-нибудь более умеренный оттенок?

И почему пожилые леди носят тюрбаны?

Это чрезвычайно интересно. Маркус никогда раньше так напряженно не думал о цвете. Возможно, ему следовало быть внимательнее, когда отец много лет назад заставил его учиться рисованию. Но в конце концов, какой десятилетний мальчик будет тратить четыре месяца на вазу с фруктами.

Он снова подумал о глазах Гонории. Они немного голубее, чем лавандовые. Хотя в них и есть фиолетовый оттенок, делающий их столь необычными. И это правда – ни у кого нет таких глаз. Даже у Дэниела глаза немного другие. Более темные. Ненамного, но Маркус замечал разницу.

Гонория, впрочем, не согласится. В детстве она любила повторять, что у нее и Дэниела одинаковые глаза. Очевидно, она желала быть ближе к брату, непременно хотелось найти с ним что-то общее.

Ей хотелось участвовать во всем. Именно этого Гонория всегда желала. Неудивительно, что ей так не терпится выйти замуж и сбежать из тихого, пустого дома. Ей нужны шум и смех.

Ей нужно не быть одинокой. Ей нужно никогда не быть одинокой.

А здесь ли она еще? Было очень тихо. Маркус снова попытался открыть глаза – безуспешно.

Он повернулся на бок, радуясь освобождению от чертовых пут. Он всегда спал на боку.

Кто-то коснулся его плеча, потом поправил одеяла. Он попытался пробормотать что-то, высказать свою признательность, и, похоже, ему это удалось. Гонория спросила:

– Ты проснулся?

Он снова забормотал. Кажется, больше ничего он сделать не мог.

– Наверное, чуть-чуть проснулся, – произнесла она. – Лучше, чем ничего, полагаю.

Маркус зевнул.

– Мы все еще ждем доктора, – продолжила она. – Я надеялась, что он уже будет здесь. – Она замолчала, потом радостно добавила: – Твоя нога выглядит гораздо лучше. По крайней мере так говорит моя мама. Буду честна с тобой – мне твоя рана еще кажется ужасной. Но не такой, как утром.

Утром? Неужели уже полдень? Как бы ему хотелось открыть глаза.

– Она удалилась в свою комнату. Я имею в виду маму. Она сказала, что ей надо отдохнуть от жары. – Еще пауза, и снова: – Здесь действительно очень жарко. Мы открыли окно, но только немного. Миссис Уэдерби испугалась, что ты подхватишь простуду. Я знаю, трудно представить, как можно подхватить простуду, когда жарко, но она уверяет меня, что такое возможно. Лично я люблю спать в хорошо проветриваемой комнате с теплым одеялом, – добавила Гонория, – впрочем, не думаю, что тебя это волнует.

Маркуса это волновало. Ну возможно, не то, о чем она говорила. Ему просто нравилось ее слушать.

– Маме в последнее время постоянно жарко. Она доводит меня до исступления. То ей жарко, то ей холодно, то снова жарко – клянусь, в этом нет никакого ритма и логики. Но кажется, ей жарко чаще, чем холодно. Если ты когда-нибудь захочешь ей что-нибудь подарить, рекомендую веер. Ей всегда нужен веер.

Она снова коснулась его плеча, потом лба, аккуратно поправив волосы. Маркусу было приятно чувствовать незнакомые ему мягкие, изящные, заботливые прикосновения. Ему вспомнилось, как она заставляла его пить чай.

Ему нравилось, что за ним ухаживают. Только представьте себе.

Он вздохнул. Ему показалось, что вздох получился счастливым. Маркус надеялся, что ей тоже так показалось.

– Ты довольно долго спал, – сказала Гонория. – Кажется, жар уже не такой сильный. Ты стал спокойнее. Но разговаривал во сне.

Правда?

– Правда, – продолжила она. – Я могу поклясться, ты сказал что-то о морском черте, а совсем недавно помянул лук.

Лук? Не морковь?

– О чем ты думаешь, интересно? О еде? Морской черт и лук? Я бы не хотела питаться подобными блюдами во время болезни, но каждому свое. – Она снова погладила его по голове, а потом, к его удивлению и радости, поцеловала в щеку. – Ты не так ужасен, знаешь? – с улыбкой произнесла она.

Он не мог видеть улыбку, но знал, что она есть.

– Тебе нравится притворяться неприветливым и мрачным, но ты не такой. Хотя ты довольно часто хмуришься.

Неужели? Он не хотел. Не с ней.

– Ты почти обманул меня, знаешь? В Лондоне ты уже начал мне не нравиться. Но тогда я тебя просто забыла. Точнее, забыла, каким ты был. Какой ты наверняка до сих пор внутри.

Маркус не имел ни малейшего понятия, о чем она говорит.

– Тебе не нравится показывать людям, какой ты на самом деле.

Она снова замолчала, и он услышал, как она двигается – возможно, поудобнее усаживается на стуле. А когда она заговорила, он снова услышал в ее голосе улыбку.

– Думаю, ты стесняешься.

Боже мой, это он сам мог бы ей сказать. Маркус ненавидел пустые разговоры с малознакомыми людьми.

– Странно так думать о тебе, – продолжила она. – Считается, что мужчины никогда не бывают стеснительными. Непонятно почему.

– Ты высокий, – задумчиво сказала она, – сильный и умный, как и положено мужчинам.

Кажется, она не назвала его привлекательным.

– Не говоря уже о невероятном богатстве и, конечно, о титуле. Если бы ты решил жениться, уверена, мог бы выбрать кого угодно.

Может быть, она думает, что он урод? Она прикоснулась к его плечу.

– Ты не можешь себе представить, сколько людей хотели бы оказаться на твоем месте.

Сейчас? Вряд ли многие.

– Но ты стесняешься, – почти с удивлением произнесла она. Он чувствовал, как она подвигается ближе, легко дышит рядом с его щекой. – Думаю, мне нравится, что ты стесняешься.

Правда? В школьные годы он ненавидел свою стеснительность, наблюдая, как Дэниел болтает со всеми, не останавливаясь ни на секунду. Маркусу нужно было чуть больше времени, чтобы подобрать подходящие слова. Поэтому ему так нравилось проводить время со Смайт-Смитами. В их доме всегда царила шумная неразбериха; Маркус почти незамеченным проскользнул в их жизнь и стал частью семьи.