И ничего не произошло. Совершенно ничего. Это придало мне смелости, и я свободной правой рукой поднял часы за одну из стоек. Они были тяжелыми ровно настолько, насколько и полагается такому предмету. Мне, конечно, сравнивать было не с чем, впервые в жизни держал в руках песочные часы, но все равно тяжесть была, как бы это выразиться… соответственная. Самые обыкновенные песочные часы. Только песок в них неспешно струился снизу вверх.

Не раздумывая, перевернул часы. Песок на пару секунд перестал течь, а потом тоненькой струйкой опять посыпался снизу вверх…

Сам не знаю, что на меня нашло. Удивления не было – захлестнула злость на здешние диковины, несовместимые со всем прошлым жизненным опытом, недоступные человеческому разумению. И я, не размахиваясь, запустил часы в угол.

Стекло разлетелось с жалобным дребезгом, как и положено обычному стеклу. Я подошел, присел на корточки, посветил. Стеклянные полушария разлетелись в мелкие осколочки, песок лежал неподвижными кучками. Обычное стекло, обычный песок. Никакого сожаления, не говоря уж об угрызениях совести, я не чувствовал. Ну да, я своими руками уничтожил наглядное доказательство здешних непонятных чудес. И что? Что изменится оттого, что на эту диковину будут недоуменно таращиться не один человек, а десять? Двадцать? Какую такую пользу могло принести неспокойное море в сундуке и песочные часы, в которых песок струится не сверху вниз, как ему положено, а снизу вверх? И где искать на сумасшедших германских дорогах этого герра доктора, моего доктора Фауста?

И я взял себя в руки. Вернулся к столику, налил себе полную ликерную рюмку, до краев, и выпил, не закусывая. Выкурил трофейную сигарету, жадно глотая дым. Снял сапоги, разделся и улегся под роскошную немецкую перину. Заснул, как обычно, быстро, не ворочаясь.

Не запомнил, что мне снилось, но помнил, что какая-то спокойная ерунда. Проснулся от странного ощущения – показалось, что кто-то легонько потряс за плечо.

Было еще темно. И, кажется, далеко до рассвета – занавески я вечером не задернул, и в окно светила почти полная луна.

Меж кроватью и дверью кто-то стоял.

Стоял? Не вполне точное определение. Я видел лишь странный силуэт, напоминавший человека с утопленной в плечи головой, раза в два пошире человека и, пожалуй, головы на три выше. Он не смотрелся какой-то материальной фигурой – скорее уж сгусток темноты, чуть-чуть темнее ночного полумрака. Такое впечатление у меня отчего-то сразу сложилось, казалось, у него нет облика, один только силуэт, словно вырезанный из темноты. И примерно там, где у человека положено быть глазам, светились горизонтальной полоской три зеленоватых круглых огонька – неярким гнилушечьим светом. Это никак не могло оказаться человеком. Что-то другое.

Я смотрел на него, не в силах отделаться от ощущения, что оно тоже смотрит на меня. Страха не было ни капельки, ни малейшего. Удивления, как ни странно, – тоже. Может быть, после здешних диковин я уже не удивлялся чему бы то ни было. Полное отсутствие эмоций и чувств. Странное спокойствие, как будто заранее знал, что не нужно ни бояться, ни удивляться – следовало принимать это таким, какое оно есть.

И я сделал нечто поразительное для меня самого. Не верил ни в бога, ни в черта – и сейчас не верю, никогда не молился и не крестился. Но сейчас выпростал правую руку из-под перины и размашисто перекрестил это непонятное создание.

И – ничего. Оно высилось на прежнем месте, неярким гнилушечьим светом горели три огонька, и прежнее ощущение не проходило – казалось, меня внимательно разглядывают, глядя, как и я, без малейших эмоций и чувств, с этаким отстраненным любопытством.

А дальше… Дальше я действовал, как исправный механизм с заведенной полностью пружиной. Полез под подушку, пистолет оказался там, где я его вчера положил. Прикосновение к прохладному металлу окончательно убедило, что я не сплю, что мне не снится, как это иногда бывает, чертовски реалистичный сон, что вокруг и есть реальность. Патрон был у меня в стволе, я снял курок с предохранительного взвода – в тишине негромкий металлический щелчок прозвучал выстрелом, – держал пистолет дулом вверх (как статный дуэлянт – просквозила идиотская мысль), не сводя глаз с загадочного ночного гостя.

Оно не пошевелилось. А потом… Не знаю, как это объяснить, как такое может быть, но я увидел тихий смешок. УВИДЕЛ. Смех можно только слышать – но я его неведомо как именно что увидел…

А потом оно исчезло – словно повернули выключатель. Окончательно уверившись, что это мне не приснилось, я поступил так, как частенько русские люди поступают в трудную минуту жизни. В бутылке «киршвассера» оставалась примерно половина, я набуровил рюмку до краев и ахнул единым духом. Налил вторую – и отправил ее по принадлежности. А что еще было делать? Убрал пистолет под подушку, лег и провалился в сон, едва наступило «взаимодействие щеки с подушкой». Вот в этом как раз не было ничего странного: от чего мы не страдали на войне, так это от бессонницы. Пользовались любой возможностью задать храпака. Дрыхли и под близкую пушечную пальбу, и под грохот танков, и под шум вокруг.

А вот сон приснился насквозь странный…

Я шагал неизвестно куда в толпе беженцев. В точности таких, как я навидался в Германии: мужчин всех возрастов, способных держать оружие, практически нет, разве что калеки или инвалиды. Старики, женщины и дети, редко-редко подростки – они и подростков, почти детей, загоняли в фольксштурм. Кто с маленькими узелками, кто с большими узлами, кто с пустыми руками.

Того, кто шагал рядом со мной, я почему-то не видел, но отчего-то совершенно точно знал, что это мой доктор Фауст. Мы разговаривали – но потом, проснувшись, я не помнил ни единого словечка. Знал лишь, что беседовали мы вполне мило и оживленно, словно старые добрые знакомые.

Потом появилась колонна «тридцатьчетверок» – и один танк покатил прямо на нас. А у меня словно ноги к земле приросли, я шага сделать не мог, не то что отпрыгнуть. Видел совсем близко его мощный лобешник, глубокие царапины от осколков на облупившейся защитной покраске, блестящие гусеницы – правая накатывалась прямо на меня.

Проснулся я как от толчка. Светло было почти как днем, но не от утреннего солнышка… Комната горела. Горели, как порох, высохшие за столько лет деревянные темные панели, которыми были обшиты стены, горела этажерка, горели отдернутые занавески на окне, горело низкое кресло. Кровать, ночной столик и дверь пламя не затронуло.

Странное какое-то было пламя: совершенно бездымное, пронзительно-желтое, этакое рыже-золотистое, острыми языками вздымавшееся под самый высокий потолок. И в углу над осколками разбитых вдребезги песочных часов стоял язык пламени в половину человеческого роста…

Некогда было рассуждать. Удушливо тянуло горелым. Я кубарем скатился с постели, схватил галифе. На войне привыкаешь быстро одеваться по тревоге, но я побил все рекорды скорости. Прямо-таки запрыгнул в галифе, заскочил в сапоги, не озаботившись наматыванием портянок, в секунду напялил гимнастерку, ухитрившись не спутать перед и зад, чисто машинально накинул портупею, застегнул ремень – туго, так что дыхание перехватило. Выхватил из-под перины покрывало, нацелившись сбивать огонь, чисто инстинктивно – стены занялись от пола до потолка, просто удивительно, как до сих пор сухой, как старая кость, паркет не загорался…