Бои продолжались, но ключевая роль в занятии Лбищенска и расположенных неподалеку станиц принадлежала группе Кутякова, а не Чапаева, что было отмечено и в приказе Фрунзе: «Войска 4-й армии овладели районами Лбищенск и Сломихинская. Поздравляю все части героической 4-й армии с победой… Особо должен отметить деятельность частей 1-й бригады 25-й дивизии, потерявших за время многодневных боев значительную часть командного состава и тем не менее героически бивших и гнавших врага вплоть до Лбищенска… Приношу благодарность всему составу войск Уральской и Александрово-Гайской групп».

Поражения под Лбищенском, форпостами Кожехаровским и Мергеневским деморализовали казаков, воевавших против 4-й армии. Илецкая дивизия снялась с позиций и вскоре сдалась 224-му полку чапаевской дивизии. 9 марта четыре полка сдались под станицей Скворкинская, 11 марта — еще два полка под Мергеневским. Всего прекратили борьбу около восьми тысяч казаков, которых (кроме арестованных офицеров) распустили по домам, после того как они дали расписку о признании советской власти.

Фрунзе стремился воспользоваться деморализацией противника и окончательно разгромить Уральскую армию, но ему помешала рано наступившая той весной распутица. «Дорога на Лбищенск через Чижинские разливы залита водой. Люди в валенках. На санях ехать невозможно, фургонов нет. Выступить на Лбищенск ранее чем через четверо суток не сумеет… через четыре дня Чижинские разливы отрежут путь и, в случае неуспеха и вынужденного отхода, люди могут погибнуть. От Сломихинской до Шильной Балки, как и до Лбищенска, сто пятьдесят верст. Для перехода всеми силами потребуется десять суток. Наступление станет возможным, если в течение недели наступят морозы». Командарм требовал продолжать наступление, но Чапаев вскоре подтвердил: перейти через разлив невозможно, кроме того, распутица вымотала бойцов, обессилила лошадей. Фрунзе признал: «Удачно начатая на фронте 4-й армии операция, долженствовавшая закончиться взятием в клещи противника комбинированным действием Уральской и Александрово-Гайской групп, грозит приостановкой. Интернациональный полк Александрово-Гайской группы под влиянием приезжавшей из Астрахани делегации, потребовавшей их в Астрахань для отправки затем дальше на запад, отказывается сражаться… В Александрово-Гайской группе с уходом интернационалистов остается всего 700 штыков… Прошу немедленной присылки пополнения вообще и специалистов в частности».

Еще через несколько дней Фрунзе приказал приостановить наступление ввиду половодья и неизбежной после него распутицы и начать подготовку к последующим операциям. Короткие мартовские бои не принесли Чапаеву новой славы, она вместе с наградами досталась командирам и бойцам первой бригады — Кутякову, Бубенцу, Алексею Рязанцеву и другим. Но для Чапаева было важно выйти из состояния неопределенности, вырваться из семейных дрязг. Наш герой наконец вдохнул полной грудью воздух степного простора. Он снова окунулся в атмосферу боя и вольницы, простых и суровых отношений с бойцами и командирами, которые верили в его счастливую военную звезду, ловили каждое слово своего командира и готовы были отдать жизнь, но выполнить его приказы.

В середине марта Фрунзе вызвал Чапаева и Фурманова в Самару. В долгой, еще зимней санной дороге начдив по-новому открылся комиссару, рассказывая ему о своем нелегком и часто драматичном жизненном пути. «Он, разумеется, сознает и свою невоспитанность и необразованность, свою малую развитость и невежественность. Все хорошо видит, скорбит душой и стремится страстно перевоспитаться и скорее, как можно скорее научиться всяким наукам. Ему хочется ознакомиться с русским языком, ознакомиться с математикой и т. д. Мы договорились, что в свободное время я буду с ним заниматься, буду направлять по возможности его самообразовательную работу…»

Дорога до Самары оказалась длиннее, чем предполагал комиссар: Чапаев то ли с разрешения командования, то ли без него навестил семью в деревне Вязовка Пугачевского уезда. «У него там старик со старухой, трое ребят (два мальчугана и девчурка) и еще женщина-вдова со своими двумя ребятами. Семья его живет, видимо, не нуждаясь, на стол они наставили нам много всякого добра», — писал комиссар.

Чапаев, как уже говорилось, любил приукрасить свою биографию. Например, рассказы о своих подвигах на полях сражений Первой мировой начдив, бывший, как мы помним, не только храбрым, но и дисциплинированным унтер-офицером, дополнил сценой разжалования за то, что обложил матом оскорбившего его прапорщика. Тем не менее описанные в романе рассказы Чапаева о его боевых подвигах в борьбе против казаков и чехословаков не придуманы Фурмановым: похожие записи есть и в его дневниках.

Зачем Чапаев приукрашивал свою биографию перед комиссаром? Он, начдив, уже доказавший свою «особость», в которую боевые товарищи поверили и сами охотно приумножали подвиги своего командира в боях с врагами революции? Вероятно, теперь он стремился доказать свою исключительность и комиссару, полагая, что реальных свершений и побед недостаточно, чтобы поразить образованного горожанина. Он пытался дополнить свой образ непобедимого бойца, нового Стеньки Разина или Емельяна Пугачева, яркими, как ему казалось, деталями, похожими на истории из газет и книг. Впрочем, даже вымысел, которым Чапаев потчевал комиссара, свидетельствует о незаурядности его личности, богатой фантазии и мастерстве рассказчика. Рассказывая о себе, Чапаев любил представить себя обиженным и неприкаянным, терпящим незаслуженные мытарства: выходец из «благородного» сословия, он оказался среди социальных низов и вынужден был влачить жалкое, не соответствующее его происхождению существование; от честного воина и добропорядочного семьянина уходит жена; теперь же его недооценивают, недолюбливают, пытаются подставить изменники и завистники, засевшие в высших инстанциях. Чапаев нашел не только терпеливого слушателя его повествований о реальных и вымышленных приключениях, но и человека, способного тактично, но твердо и последовательно сдерживать его самоуверенный апломб и разубеждать в том, что наверху повсеместно засели враги революции.

Цель приезда Чапаев и Фурманов узнали уже в городе: командарм отправил начальника 25-й дивизии, бывшего подпоручика Михаила Великанова, командовать Уфимской группой войск, которая терпела поражения и отступала, и решил выяснить мнение Фурманова о Чапаеве. «Фрунзе хотел меня спросить относительно Чапая, кто он и что он, можно ли его назначить на большой и ответственный пост. Я откровенно высказал ему свое мнение о тов. Чапаеве, и он согласился, сознавшись, что сам склонен думать таким же образом. Фрунзе назначает его начдивом Самарской, в которую войдет, между прочим, и наш Иваново-Вознесенский полк. У нас, как известно, под Уфой дела никуда не годятся. Уфу наши сдали и отступают дальше. В связи с этим изменяется и наша дальнейшая работа. Мы ведь предполагали идти на Туркестан добывать хлопок. Теперь же приходится сосредоточиваться в районе Самары. Фрунзе мне высказал даже опасение, что мы снова можем потерять Самару, потерять весь этот край». Фурманов назначался комиссаром дивизии — серьезное повышение для политработника, меньше месяца назад прибывшего на фронт. Сама же дивизия спешно перебрасывалась с уральского направления на левый фланг 4-й армии, чтобы войти в состав ударной группы, которая должна была нанести удар по левому флангу наступавшей на Самару Западной армии генерал-лейтенанта Михаила Ханжина.