— Не стесняйся, присаживайся прямо на солому, — откуда-то снаружи посоветовал язвительный голос на родном языке Магн.

— Не знаю, где ты прячешься, Конхобар, — садясь на солому, усмехнулась та, — но, лучше бы ты вылез.

— Ты, наверное, хотела сказать — зашел?

На улице раздался смешок, и в хижину вошел Ирландец. Привалился к стене, насмешливо-вопросительно оглядывая гостью.

— Не знаю, почему тебе так доверяет ярл…

— Где он? — быстро прервал Конхобар и посоветовал: — Давай без предисловий, ладно?

— Хорошо, — надменно кивнула Магн. — Слушай, что передал тебе ярл. Сделаешь так…

Девушка говорила долго, почти слово в слово передавая все то, что наказывал Хельги. Ирландец — надо отдать ему должное — внимательно слушал, переспрашивая в непонятных местах, и со всей серьезностью кивал головою.

— Я знал, что ярл умный, — выслушав, кивнул он. — Но не думал, что настолько.

В глазах Ирландца горел смешанный огонь азарта и надежды.

Гайда таки дождался послушницу и проводил ее почти до самого монастыря. Вокруг уже сделалось темно, особенно в перелесках, где, казалось, бродят вокруг какие-то чудища, а один раз даже кто-то вздохнул — так, что мальчик вздрогнул, правда, виду не показал, хотя догадался сразу, тут и дурак бы догадался, — то вздыхала неуспокоившаяся душа убитого пастуха. На лугу было значительно светлее, с подернутого облачностью неба кое-где проглядывали редковатые звезды, а впереди, вплоть до самой обители, хорошо просматривалась знакомая лента дороги.

— Вот и пришли, — ласково разлохматив пастушку волосы, улыбнулась Магн. — Прощай… и спасибо тебе. Знай, ты выручил не только меня.

— Прощай. — Гайда отвернулся и зашагал к пастбищу, где маячили летние пастушьи шалаши. Пройдя несколько шагов, он вдруг остановился и, окликнув послушницу, подбежал к ней. — Знай и ты… — тихо произнес он. — Ты очень, очень красивая. — Пастушок улыбнулся. — И добрая, — добавил он еле слышным шепотом.

Магн рассмеялась и, поцеловав пастушонка в лоб, быстро пошла к дороге. По пути обернулась — Гайда все стоял на том же месте, смотрел ей вслед, — помахала рукой. Пастушонок ответил тем же и долго стоял так, пока темная фигурка послушницы не скрылась за поворотом.

А Ирландец — с помощью Оффы и других своих деревенских знакомых — сразу же развил бурную деятельность. Для начала собрал в пастушьей хижине всех обиженных на монастырь. И вел с ними речи.

— Ты, — говорил, — Энгельхарт, — лэт, день и ночь горбишься… нет, не на монастырь, а на отца настоятеля да келаря, волков ненасытных, а имеешь от этого что? Дети с голоду пухнут, и жена — как старуха, а помнишь, не так и давно ведь была красавица? Полдеревни сваталось. Кто ж состарил жену твою, Энгельхарт? Монастырь. Там, там, на зажравшихся монахов пашет твоя ненаглядная дни напролет, сучит узкими пальцами пряжу. Ту пряжу продаст на рынке аббат, еще больше серебра поимеет. А ты что стоишь, Альфред? Ах, да, ты же свободный кэрл, что тебе монастырь? Только вспомни, сколько мешков зерна ты брал по весне в обители? Десять? А отдать надо будет сколько? Двадцать? Ну, это еще по-божески. А будет чем отдавать? Ты не забывай еще, что и молоть зерно придется на монастырской мельнице, а какова цена, знаешь? Ну, и кого ты будешь отдавать в кабалу, себя или дочерей? Нет, это не я безрадостный, это жизнь у тебя такая. Хо, кого я вижу? Дядюшка Хорс. Что же ты стоишь там в углу, старина? Проходи ближе, садись — эй, посторонитесь ребята! — вот тебе эль. Да, да, славный эль, только чуть горький… как и твоя судьба, Хорс. Ты ведь был, говорят, первым богатырем в деревне? А сейчас? Все твое здоровье ушло на обитель. Уж и не перечесть, сколько стен ты построил, сколько дорог замостил — и вот результат. Ни кола ни двора — случись, помрешь, так и достойно похоронить не на что. А, братья Глейсы! Что ж вы там жметесь у входа? У вас землица-то чья? Ошибаетесь, монастырская. И лес — монастырский, и луг. О том у отца Этельреда все надлежащие грамоты есть. И на вашу землицу, и на общинный луг, и на выгон… Сколько вы ему платите? А ведь это ваш луг был, деревенский, и выгон был вашим, и лес… Не так? Что молчите?

— Так, все так, Конхобар!

— Верно говорит Ирландец.

— Я этого б отца Этельреда…

— Да всех этих отцов…

— А у меня рядом, в Стилтоне, родственники, так их вообще…

— А у меня…

— А вот я…

— Звери они — не монахи!

— Сущие кровопивцы!

— На нашей крови жиреют, сволочи!

— Вот бы обитель ихнюю подпалить, чтобы сгорели все эти проклятые грамоты.

— Да, красного петуха им пустить, красного петуха!

— Правильно говоришь, Энгельхарт.

— Мы все с тобой пойдем. Ужо, подымем чернецов на вилы!

— Да и рогатины, чай, найдутся…

— Долой монастырскую братию!

— Долой!

— Тихо, тихо, братья! Не так сразу надо. Сначала сговоримся, соседей подымем. У них ведь, чай, тоже немало обид накопилось?

Не одну и не две деревни обошел за несколько ночей Ирландец — всю округу. Почти и не спал вовсе — под глазами круги появились, однако доволен был, знал, дело спорится, люди окрест — словно солома, осталось только искру поднести.

И поднесли!

Отец Этельред уже ложился в постель, когда в его роскошную келью истово застучали:

— Открой, батюшка, неладно в округе!

— Что такое?

— Мужики сиволапые бунт подняли. Монастырские хлеба жгут. А вокруг обители их — сонмы! Откуда, прости Господи, и взялись-то? Орут, глаза выпучив, в руках рогатины, у кого и луки.

— А стража, что стража?

— Стража, батюшка, давно уже разбежалась, кто успел. А кто не успел — того на монастырских воротах повесили.

— Так… Одежду мне… Да не эту, мирскую. Где отец келарь? Ну?

— Отцу келарю, царствие ему небесное, сиволапые вилами живот проткнули и, глумяся, кишки к забору прибили! Так и помер отец наш, в муках…

— Свят, свят… Все за грехи наши.

Отец Этельред выглянул в окно и в страхе попятился. Вся округа — от леса до женского монастыря и еще дальше, до самого Стилтона, — была покрыта тысячами дрожащих огней. То пылали факелы в руках восставших крестьян. Часть из них проникли в монастырский подвал и уже выпускали узников, вид которых наводил их на весьма нехорошие мысли по отношению к братии. Другие с криками и прибаутками долбили ворота главного здания, используя вместо тарана статую святого Бенедикта, вытащенную из монастырской церкви.

— Йэх, взяли, ребятушки! Погуляем!

— Понатерпелись. Ну да теперь наша сила! Йэх, взяли, раз-два…

Со страшным треском ворота пали, и жаждущая расправы толпа с воплями кинулась внутрь. К полуночи вся обитель пылала, объятая пламенем.