— Солдаты Мейна не превосходят числом двадцати тысяч, и десять из них — у нас на службе, разбросанные по всей империи. Таков был приказ. Итак, я спрашиваю: сколько времени нам нужно, чтобы собрать армию, способную побить десять тысяч человек? Вряд ли это непосильная задача.

Карвер пробормотал, что количество мейнского населения никому точно не известно. Их численность постоянно колеблется в таких пределах, что невозможно верить ни одному официальному источнику.

— Армию, потребную для войны с Мейном, удастся собрать только к лету. До той поры карательная операция вряд ли возможна… Если Хэниш выбирал время так, чтобы мы не ударили в ответ немедленно, то он выбрал правильно. Вдобавок надо учитывать национальные особенности мейнцев. Для них убийство — нечто само собой разумеющееся. Слабые, болезненные дети подлежат смерти. Таким образом, с каждым поколением они становятся все сильнее. Мейнцы научились выживать в самых суровых условиях. Любой их мужчина — воин. У них много секретов, о которых нам ничего неизвестно. За жизнь каждого мейнца мы заплатим дорогую цену…

Слова Карвера были встречены одобрительным бормотанием. Один из советников сказал, что, по слухам, Хэниш втайне тренирует армию где-то в северной глуши. Другой покивал: он тоже слыхивал. Джулиан неодобрительно пожал плечами, словно говоря, что здесь не место досужим домыслам, однако промолчал.

— Хэниш Мейн хорош в мазерете, — сказал Карвер. — Это танец-поединок, который любят мейнцы. Если нападение на короля — его рук дело, то он словно бы кинул кинжал в лицо империи. Хэниш хочет свалить нас с ног, выбить из равновесия. Надо признать, что в какой-то мере он преуспел.

— И сдается мне, следующий удар не заставит себя ждать, — прибавил Чейлс.

Рилос кивнул.

— У мейнцев есть очень интересное верование. Они якобы общаются со своими мертвыми предками. И эти предки, мне рассказывали, хорошо умеют убеждать. Такая религия опасна, когда она толкает людей к агрессивным действиям.

Аливер посмотрел на генерала. Да что такое с ними со всеми? Нападение на отца они считают обычным тактическим ходом в какой-то политической игре. Танцы? Разговоры с мертвыми? Что за чушь?!

— Вы что, раздумываете, как бы половчее сдать врагам империю моего отца? — рявкнул Аливер. — Будьте вы прокляты, если не предложите ни одного смелого решения!

— Мой дорогой принц… — сказал Таддеус, слегка поморщившись — словно он предпочитал, чтобы эта дискуссия происходила между ними с глазу на глаз. — Не надо нас проклинать. На самом деле никто не сомневается, что Акация в безопасности. Советники просто хотят донести до вас, что ситуация довольно мрачная…

— Знаю! — отрезал Аливер. — Я видел, что стало с отцом. Расскажите мне все, что вам известно. И главный вопрос — я повторю его еще раз: как мы накажем Хэниша Мейна? Вот что нужно сделать в первую очередь. Мы должны лишь решить, когда и как. Вам понятно?

Советники согласно покивали, но до конца совещания Аливер спрашивал себя, мудро ли он поступил, подняв крик. Он ушел из зала в растерянности и недоумении. Голова пухла от идей, которые стремительно сменяли друг друга. Будущее было покрыто мраком. Аливер сам себе казался мальчишкой, потерпевшим кораблекрушение; он плыл в бурном море, цепляясь за один из обломков, отданных на волю волн.

Таддеус стоял у постели Леодана — у постели своего давнего друга, и сердце его сжималось от боли и тоски. Более всего поразило канцлера лицо короля. Оно было мертвенно-бледным и неподвижным. Леодан выглядел невероятно старым, уставшим от жизни, безразличным ко всему, что происходит вокруг. Впрочем, назвать его лицо бледным, значит, сказать лишь половину правды. Оно было белым как пудра, жизнь будто вытекла из-под восковой кожи. Неожиданно для себя Таддеус подумал, что так мог выглядеть сам Эдифус на смертном одре. И кончина Леодана — равно как смерть первого короля много веков тому назад — могла означать огромные перемены в окружающем мире.

Более всего на свете Таддеусу хотелось упасть на колени и зарыдать — признаваясь во всем и все отрицая. В каком-то смысле и то, и другое было бы правдой. Как-никак, канцлер приложил руку к покушению. Он поверил письму, которое послал ему Хэниш Мейн. Таддеус ни на миг не усомнился, что Гридулан повинен во всех преступлениях, названных Хэнишем. Он возненавидел сына за грехи отца. Он желал наказать его. Мечтал, чтобы Акараны страдали, чтобы их империя была повержена в хаос. Иногда, глядя на короля, погруженного в наркотический транс, Таддеус воображал, как он кладет ладони на горло Леодана и медленно, по капле, выдавливает из него жизнь. Физически это было нетрудно, но фантазии остались фантазиями — канцлер так и не тронул короля. Зато зарезал несчастную посланницу. Таддеус не планировал убийства заранее. Он даже не слишком хорошо понимал, зачем это сделал. Той ночью он принял решение внезапно, почти не думая. Женщина принесла весть об угрозе Акаранам. Таддеус хотел, чтобы эти угрозы воплотились в жизнь, и потому посланнице пришлось умереть. Леодана, однако, Таддеус тронуть не посмел: попросту струсил и, как истинный трус, совершил убийство чужими руками. Не он ли просил Хэниша Мейна наказать короля за его прегрешения? Так почему же теперь, когда мейнец преуспел, у него так паскудно на душе?..

Занимаясь тысячами дел, которые ситуация требовала в эти дни от верного канцлера, Таддеус не мог отделаться от картин, вновь и вновь вспыхивавших в его памяти, — ошеломленное лицо Леодана, алые пятна на его груди, скрюченные пальцы, стиснувшие плечо ошенийского принца, разинутый в ужасе рот… Равно не мог он отделаться и от воспоминаний об убийце, кто стоял посреди зала, с бесстыдной откровенностью называя свое имя. Таддеус слышал мейнские слова, срывающиеся с губ мужчины, и ему нетрудно было понять их значение. Он увидел, как этот человек перерезал себе горло, как кровь хлынула фонтаном. Лицо убийцы излучало спокойствие и уверенность — ни колебания, ни страха перед неминуемым концом. Тасрен Мейн смотрел на толпу, словно был истинным пророком неизвестного бога, а все вокруг — жалкими невеждами, обреченными на вечное проклятие…

Король чуть слышно застонал и открыл глаза. Таддеус схватил друга за руку, прошептал его имя. Леодан обернулся, но в его глазах не было удивления, которое ожидал увидеть Таддеус. Язык в приоткрытом рту был белым, сухим, раздутым и неповоротливым. Едва ли король мог говорить. Это был один из симптомов отравления — верный признак того, что Леодан доживает последние часы. Однако тело еще не отказало ему. Король подвигал руками — сперва неуверенно, потом все более настойчиво. Таддеус сообразил, что он требует пергамент, чернила и перо. Таддеус подал письменные принадлежности и немного приподнял подушки, чтобы Леодан мог сесть. Повернув руку короля в положение, удобное для письма, Таддеус смотрел на пергамент, ожидая, когда же перо начнет двигаться… Рука слушалась плохо, буквы выходили неровными, перекошенными, слепленными одна с другой. Долгое время шорох пера по сухому пергаменту был единственным звуком в комнате. Таддеус гадал, теребя мочку уха, что король может ему писать, и в голове возникали самые невероятные идеи. Обвинения? Проклятия? Таддеус задумался, как бы он отреагировал, если бы этот умирающий человек на самом деле обвинил его в злодеянии. Достанет ли ему гнева и обиды, чтобы бросить обвинение в ответ? Канцлер прислушался к себе и понял, что не ощущает ни того ни другого.