Впрочем, Дина была согласна на то, чтобы стать его запасным аэродромом. Она очень хотела ребенка от него. И он в какой-то момент дрогнул, поддался искушению. В конце концов, разве он не заслужил, чтобы у него был сын? Они вместе строили планы, как он снимет Дине квартиру, при его доходах он вполне мог себе позволить содержать хоть десять любовниц с внебрачными детьми, как будет хотя бы иногда выбираться с ней и их сыном на море, как поведет сына в первый класс.

Нет, не зря на его руке не просматривалась линия счастья. Об этом ему еще в детстве сказала бабушка, которая, изучив его руку, назвала внука бедовым и с тех пор всегда смотрела жалостливо, как на убогого. Он почти сразу забыл, что у него какие-то не такие руки, и вспомнил в тот день, когда нашел Сашку в ванне с перерезанными венами. Она с утра не пошла на работу, сказавшись больной. Она и выглядела больной, с мутными от внутреннего жара глазами. И он, укрыв ее пледом и оставив литровую пивную кружку наспех сваренного морса, уехал по делам, которых всегда было так много, что все и не переделать.

Он не должен был заезжать днем домой, не успевал между бесконечными встречами, но все-таки заехал, потому что его неотступно грызло беспокойство. Заехал и нашел ее. Сашка была в том пограничном состоянии, когда сознание еще не покинуло тело, но мозг уже не воспринимает реальность. Он вытащил ее из воды, которая успела остыть, Сашка не могла принимать горячую ванну, сердце заходилось, она и сейчас улеглась в прохладную воду, что немного уменьшило кровотечение.

Вытащил, завернул в махровую простыню, которая тут же пропиталась ее кровью. Наложил жгуты, перевязал руки. Вызвал врача, проверенного и надежного, который под местным наркозом наложил несколько швов и согласился никому не рассказывать об увиденном. Если бы Сашку упекли в психушку, она бы этого не пережила. Лёка пережила, она всегда была стойкой, а Сашка бы сломалась совсем, бесповоротно.

— Я знаю, что у тебя Дина, — сказала ему Сашка бесконечно усталым голосом, когда врач ушел, и они наконец-то остались вдвоем. — Я ходила в институт на нее смотреть. Ты будешь с ней счастлив, ты достоин этого. А я всегда всем только мешаю.

— Ну что ты, — сказал он, морщась от острой боли, с недавнего времени поселившейся за грудиной. — Как ты можешь мне мешать, я тебя люблю.

— Я мешаю тебе быть счастливым. Уже второй раз в жизни мешаю. Меня не будет, и ты станешь свободен.

— Я тебя люблю, — повторил он. — Всю свою жизнь люблю. И никто мне не нужен, кроме тебя.

— Прости, я не нашла уксус, — сказала она и заплакала, и он тоже заплакал, представив, как бы мучилась она, если в их доме был уксус. Лёка выдержала эти нечеловеческие страдания, перенесла восемь мучительных операций, вернулась к нормальной жизни, а Сашка нет, не смогла бы.

Как же он ошибся, думая, что Сашка легко уйдет в сторону, узнав о его измене. Точнее, она и хотела уйти, но не в сторону, а навсегда, насовсем. И допустить этого он не мог. Он в одночасье расстался с Диной, понимая, что убивает ее своими словами. Но ведь и себя он этим убивал тоже. Он бы убил всех, лишь бы только Сашке стало чуть-чуть легче.

Он знал, что Дина справилась, выстояла, переплыла ту реку отчаяния, которая у каждого человека встречается хотя бы раз в жизни. Он следил за ней, наблюдал, как она идет в институт, поджидал во дворе общежития, разумеется так, чтобы она его не видела. Он чувствовал ее грусть, ее горе, ее боль. Он видел, как они сменяются внутренним спокойствием, даже равнодушием, что ли. Она была молодой и сильной и несчастную первую любовь перенесла так же легко, как в детстве ветрянку. Дина переболела им и пошла на поправку. А потом бросилась с крыши.

Он убил Дину. Что ж, с этим нужно жить дальше. В его непутевой жизни были только три женщины. И все трое пытались из-за него покончить с собой. Третья попытка оказалась удачной, только и всего. Единственное, о чем он просил Бога с момента Дининой смерти, чтобы об этом не стало известно Сашке. За двадцать лет она так и не смогла оправиться от вины перед Лёкой. Вины перед Диной она бы уже не вынесла. Так что пусть за все случившееся перед Богом и людьми ответит он один.

После третьих выходных, проведенных вместе с Матвеем, Лиля поняла, что хочет усыновить мальчика. Решение пришло неожиданно, но оказалось необратимым. Лиля просто проснулась посреди ночи, как от толчка, потому что ей снился Матвей. Он бежал по длинному коридору интерната навстречу ей, широко раскинув руки. Несмотря на то что бежал он со всех ног, расстояние между ними почему-то не сокращалось.

Во сне Лиля тоже бежала к нему навстречу, закидывая на плечо тяжелую сумку. Сумка била по бедру, сбивала темп, с каждым шагом становилась все тяжелее. Лиля бежала, преодолевая сопротивление воздуха, который, казалось, сгущался вокруг. Вязкий, словно масляный, он забивал ноздри, от него слезились глаза, коридор двоился, расплывался, казался все уже и уже, а мальчик, с которым ей нужно было встретиться во что бы то ни стало, все еще оставался слишком далеко, ни дотронуться, ни достать. Ощущение беды становилось таким явным, что хотелось закричать, предупредить Матвея о неведомой опасности. Лиля открыла рот, но не могла произнести ни звука.

От ужаса, что онемела, она дернулась, проснулась и села на кровати, тяжело дыша. Пижамная майка на груди была совершенно мокрой от пота. Влажные волосы прилипли к шее, почему-то дрожали ноги. Лиля перевела дыхание, встала с кровати и прошлепала до входа во вторую комнату, где, тихо посапывая во сне, безмятежно спал Гришка.

Глядя на сына, такого уютного, домашнего, принадлежащего ей на сто процентов, она вдруг поняла, что хочет усыновить Матвея. Их с сыном квартира была просторной (хвала бандитским доходам Аркадия Ветлицкого), и в комнате Гришки вполне нашлось бы место для второго письменного стола и еще одного шкафа.

«А кровать двухъярусную купим», — подумала Лиля. Усыновление Матвея уже стало для нее делом решенным.

Утром Лиля осторожно поинтересовалась мнением Гришки. Ее восьмилетний сын неожиданно просиял.

— Мама, мамочка, как же здорово ты придумала. — Не в силах сдержать эмоции, Гришка спрыгнул со стула и начал приплясывать по кухне. — Я всегда хотел, чтобы у меня брат был. А теперь он у меня будет. И я не буду один дома сидеть, когда ты на работе, а бабушка болеет. И мы будем книжки вместе читать. — Он вдруг успокоился, подошел вплотную к Лиле и прижался к ее плечу. — Мамочка, это же неправильно, чтобы дети в интернате жили. Им же там плохо.

— Всех не спасешь, Гриш, — тихо сказала Лиля, в горле у которой набухал ком.

— Всех нет, но одного-то можно, — серьезно ответил сын, и она вдруг подумала, что для своих восьми лет он очень взрослый. — Мы спасем Матвея, а другие еще кого-то, вот и будет лучше, правда?