доксы (то есть парадоксален); присущая ему энергия разрыва порождена его систематичностью, он зиждется на мысли, а не на идеологии[118].

«Природность» энкратического дискурса возникает, по Барту, благодаря систематическому применению коннотации с ее «натурализующим» эффектом (см. главу 5); а связь с «бытом, расхожими мнениями» делает его типичным материалом, из которого складывается код культуры в классическом повествовании (см. главу 10). Здесь мы используем термин культурный код как более широкое понятие, означающее не только частный структурный уровень повествовательных текстов, но и вообще любые механизмы культуры.

Споры и конфликты между людьми, включая идейные политические конфликты, часто можно описывать как столкновения знаковых систем, по-разному структурирующих мир и человеческое общество. Так, революционный (акратический) дискурс разделяет общество на господствующие и угнетенные классы, которые борются друг с другом, а консервативный (энкратический) – на группы или сословия, находящиеся между собой в отношениях покровительства и добровольного подчинения. Выбор той или иной сетки категорий, того или иного дискурса культуры – это свободный и ответственный этический, а нередко и политический выбор, совершаемый нами в общественной жизни.

Если бартовская концепция «войны языков» связана с социолингвистикой и описывает главным образом положение дел в естественном языке, то Юрий Лотман примерно в те же годы предложил более широкую теорию, предметом которой является вся семиотическая деятельность людей в культуре, независимо от материального медиума, в котором воплощены знаки; его теория носит не социально-политический, а скорее философский характер.

Лотман исходит из того, что любая полноценная, живая знаковая система должна обладать не одним, а как минимум двумя кодами. Это верно уже для текста – закрытой знаковой системы: любое важное сообщение, признаваемое в культуре «текстом», должно быть закодировано минимум дважды – сначала общим кодом естественного языка, если это словесное высказывание, а затем специфическим дискурсом культуры, которым оно порождено, – например, юридическим дискурсом, если это текст закона или договора, литературным – если это художественное произведение. Только при таком двойном кодировании текст может служить предметом творческого переосмысления, развития и в конечном счете понимания; сообщение, смысл которого исчерпывается лишь одним кодом, представляет собой не знаковый, а сигнальный объект – его незачем понимать, достаточно его опознать (см. главу 7), адекватно среагировать на него могут дрессированное животное, несложное техническое устройство или нерассуждающий, сведенный к своей административной функции служащий. С помощью единственного кода можно формировать и передавать ограниченный набор заранее заданных, стандартных сообщений; они могут быть вполне полезными, как, например, технические сообщения, получаемые пользователем от компьютера, но от них не приходится ожидать какого-либо творческого развития. Любые отступления от единственного кода расцениваются как ошибки, сбои коммуникации; напротив того, в многокодовом тексте они могут свидетельствовать о присутствии иного кода, альтернативного способа интерпретации, а стало быть, и о возможности читать в этом тексте принципиально новые, непредвиденные сообщения, о творческом потенциале текста.

Так обстоит дело не только в отдельном тексте, но и в общем устройстве культуры, будь то культура локальная (например, национальная) или культура всего человечества в целом. Она должна иметь в своем составе не менее двух несводимых друг к другу кодов, иначе в ней нельзя создавать новые сообщения:

Из сказанного вытекает, что никакое мыслящее устройство не может быть одноструктурным и одноязычным: оно обязательно должно включать в себя разноязычные и взаимонепереводимые семиотические образования. Обязательным условием любой интеллектуальной структуры является ее внутренняя семиотическая неоднородность[119].

Выше, в главе 9, уже приводилась мысль Лотмана о том, что одной из универсальных форм такого культурного дуализма является «сосуществование словесно-дискретных знаков и иконических»[120], то есть семиотическая неоднородность культуры вытекает просто из различного устройства ее знаковых единиц; но можно назвать и много других типичных кодов, взаимодействующих в рамках одной конкретной культуры. Повсеместно, например, встречается сосуществование в одном языковом сообществе двух кодировок языка – устной речи и письменности, а нередко и параллельное использование нескольких разных языков, один из которых функционирует как сакральный язык религии (церковнославянский в России), как язык международного общения, науки и учености (греческий в Римской империи, латинский в средневековой Европе, английский в современном мире). В художественной литературе взаимодействуют коды поэзии и прозы, разных жанров и литературных школ, а в политике сходный механизм можно усмотреть в демократической многопартийной системе, где конкурирующие партии борются за власть не насильственными (энергетическими), а знаковыми (информационными) средствами, развивая каждая свой идеологический дискурс.

Семиотическая неоднородность культуры означает, что в ее пространстве резко прочерчены границы. Это пространство не обязательно имеет территориальный, географический характер, в общем случае оно скорее напоминает виртуальное пространство интернета, где встречаются и сплетаются на многих уровнях разные языки общения, разные культурные коды. Лотман, немного не доживший до распространения интернета, предложил называть это семиосферой, которая в коллективном сознании культуры делится на внутреннюю и внешнюю область, на «свое» и «чужое» пространство. При этом внешняя, «чужая» часть семиосферы возникает не сама собой, а описывается и даже просто формируется с помощью культурных кодов, принадлежащих внутренней части:

Культура создает не только свою внутреннюю организацию, но и свой тип внешней дезорганизации. Античность конструирует себе «варваров», а «сознание» – «подсознание»[121].

На таком искусственном конструировании, придумывании «чужого», которое зависит от «своего» как его изнанка, основан культурный механизм многих конфликтов, как частных, так и общественных. Однако взаимоотношения двух областей культуры не исчерпываются конфликтами. В рамках самосознания той или иной системы граница отделяет, ограждает ее от внешнего пространства, но на взгляд со стороны – например, с точки зрения беспристрастного историка – она, наоборот, соединяет эти две области, служит местом их взаимообмена и взаимоперевода их языков:

Граница семиотического пространства – важнейшая структурная и функциональная позиция, определяющая сущность ее семиотического механизма. Граница – билингвальный механизм, переводящий внешние сообщения на внутренний язык семиосферы и наоборот. Таким образом, только с ее помощью семиосфера может осуществлять контакты с несемиотическим и иносемиотическим пространством[122].

Такая двойственность пограничных отношений делает возможным осмысленное нарушение (трансгрессию) границы и даже радикальную переоценку того, что располагается по ту ее сторону. Об этом говорят литературные сюжеты о любви, преодолевающей вражду между родами и народами, к которым принадлежат любящие («Ромео и Джульетта» Шекспира), или культурный переворот эпохи Просвещения, когда жителей дальних, колонизируемых стран, которых ранее считали воплощением безбожного зла, начали оценивать, напротив, положительно, как идеал естественной нравственности (мотив «благородного дикаря»). Сходными переворотами определяются изменчивые культурные представления о животных и детях, которые то исключаются из мира взрослых людей как неполноценные существа, то включаются в него как важные, полноправные партнеры; к той же категории