всем рейхе. Большинство в конституционном комитете поначалу согласилось с тем, что все дети независимо от их религиозной принадлежности должны посещать общую для всех школу. Решение о том, могут ли быть по предложению лиц, ответственных за воспитание (родителей или опекунов), созданы также конфессиональные школы, было переложено на законодателя.

Таким вердиктом, однако, была недовольна Партия Центра, возражения имелись и у социал-демократов. Центр, с 21 июня 1919 г. единственный партнер СДПГ по коалиции, хотел конституционно закрепить конфессиональные школы. Среди социал-демократов депутат Кайль высказал мысль о том, что лучше отклонить конституцию, чем проголосовать за конфессиональные школы. 3 июля СДПГ заявила о готовности к новым переговорам с Центром, однако ее доверенным лицам были даны указания настаивать на результатах прошлых переговоров, и если договоренность не будет достигнута, вообще отказаться от части, касающейся основных прав. Подобный шаг был совершенно немыслим для Центра, поскольку ко второй главной части «Основных прав и обязанностей немцев» относился также раздел о религии и религиозных организациях. Следовательно, социал-демократы должны были уступить, если не хотели распада коалиции. Во втором чтении Национальное собрание поддержало голосами обеих партий достигнутый между СДПГ и Центром компромисс. В соответствии с ним решение о том, должны ли школы в каждой конкретной общине быть для представителей всех вероисповеданий общими, раздельными или светскими, оставалось теперь за лицами, ответственными за воспитание детей, т. е. в первую очередь — за родителями. Однако против этого предложения выступили демократы, и потребовались новые переговоры. Из них наконец родилось решение, принятое в ходе третьего чтения: общинная (неконфессиональная) школа для учеников и учениц всех вероисповеданий впредь становилась правилом; однако по запросу родителей или опекунов ее место могла занять конфессиональная или светская школа{89}.

Компромисс в сфере школьного образования обеспечил Веймарской конституции поддержку широкого большинства. 31 июля 1919 г. состоялось окончательное голосование: имперская конституция была принята 262 голосами против 75 при одном воздержавшемся. За конституцию проголосовали СДПГ, Центр и ДДП, против — НСДПГ, ДНФП и ДФП. 11 августа 1919 г. рейхспрезидент Фридрих Эберт подписал конституцию. Три дня спустя она вступила в силу с ее публикацией в «Имперском вестнике законов».

Эдуард Давид, министр внутренних дел от социал-демократов, чествовал 31 июля 1919 г. принятие конституции словами о том, что нигде в мире демократия не проведена более последовательно, чем в данном основном законе, а немецкая республика таким образом становится «самой демократичной демократией в мире». К восторженным отзывам Давида побудили прежде всего элементы прямой демократии. Тот же, кто смотрел на Веймарскую республику уже после Второй мировой войны, уже не мог подписаться под столь смелым заявлением. Именно в восхваляемых Давидом элементах плебисцита Веймарской конституции критики были склонны видеть существенную причину ее неудачи. Что касается референдумов и «народной инициативы», то едва ли можно согласиться с такой точкой зрения. Ни одна из «народных инициатив», состоявшихся между 1919 г. и 1933 г., не достигла успеха, в том числе и народная инициатива по плану Янга в 1929 г., значение которой для подъема национал-социализма зачастую переоценивается. Однако можно согласиться, что как раз на этом примере есть возможность наглядно убедиться в демагогической возможности использования процедуры плебисцита. Другая «народная инициатива», по вопросу экспроприации собственности княжеских семейств в 1926 г., приводится сторонниками прямой демократии как доказательство прогрессивности идеи народного законотворчества. Однако далее будет показано, что мобилизация масс, которой достигли инициаторы этого референдума, была для парламентской демократией чем угодно, но не выигрышем. В итоге Веймар по крайней мере не предлагает никаких аргументов в пользу идеи плебисцитарного «ослабления» представительной демократии{90}.

Более значимым, чем «народная инициатива» и плебисцит, на весах критики оказывается другой элемент плебисцитарной демократии Веймарской республики — рейхспрезидент, избираемый прямым всенародным голосованием. Мандат, полученный непосредственно от народа, давал полномочиям президента, как бы тот их не использовал, демократическую легитимацию, которая легко могла войти в противоречие и конфликт с легитимацией рейхстага. К конституционным полномочиям президента относилось верховное командование над всеми вооруженными силами империи, право отдавать распоряжение о проведении референдума и распускать рейхстаг, по собственному усмотрению назначать и отправлять в отставку рейхсканцлера, который хотя и нуждался в доверии рейхстага, однако не избирался им, и, наконец, диктаторские полномочия в чрезвычайно неясно прописанном случае, когда «общественная безопасность или порядок в Германской империи серьезно нарушены или если грозит серьезная опасность такого нарушения» (статья 48/П). С точки зрения Национального собрания ситуация, в которой власть парламента целиком передается президенту, могла возникнуть лишь в случае чрезвычайного положения. Однако вводный закон[11] к статье 48, который должен был, насколько возможно, прописать нормы для такого случая, так и не был никогда принят. Таким образом, граница между чрезвычайным положением и нормальным состоянием оставалась весьма нечеткой.

Как полагает политолог Эрнст Френкель, отцы-основатели Веймарской конституции заимствовали институт всенародно избираемого президента из Соединенных Штатов Америки, недооценив при этом тот факт, «что отсутствие парламентской системы правления и связанные с этим особенности американской партийной системы внесли свой существенный вклад в то, чтобы сделать конгресс сильным и создать равновесие между плебисцитарными и представительными компонентами американской системы правления».

В Германии же плебисцитарные элементы конституции, в первую очередь сильный президент, ослабляли парламент. Опасным было не то, что исполнительная власть в чрезвычайных ситуациях получала широкие полномочия, а то, что речь шла о значительном усилении власти фактически неподконтрольного рейхспрезидента. Веймарская конституция никоим образом не содержала предохранительных мер, которые могли бы защитить правительство от неспособного к созидательной деятельности парламентского большинства. Если парламентская система давала сбой, то место на первом плане тут же занимал рейхспрезидент. Таким образом, это чрезвычайно облегчало партиям «бегство от ответственности». Френкель с резкостью комментирует этот врожденный недостаток нового парламентского порядка: «Отцы-основатели Веймарской конституции все еще никак не могли отказаться от мысли, что глава исполнительной власти призван для того, чтобы символизировать весь народ и защищать общие интересы. Из-за своего непонимания представительных задач парламента они создали плебесцитно-авторитарную конституцию. Народ, который не доверяет функцию представительства своему парламенту, страдает комплексом демократической неполноценности. Конституция, которую называли самой демократической в мире, была продуктом авторитарно-государственного мышления»{91}.

К слабостям политической системы Веймара позднейшие критики относили также закрепленное в конституции избирательное право, основанное на принципе пропорционального представительства. Пропорциональные выборы, по распространенному в 1950-е годы мнению, сделали возможным раздробление партийной системы и возвышение национал-социализма, в то время как выборы, организованные по мажоритарному принципу относительного большинства, смогли бы предотвратить и то и другое. На самом деле пропорциональные выборы означали существенный шаг на пути демократизации избирательного права: они гарантировали такое распределение мест в парламенте, которое в большей степени соответствовало