как выступление закончилось особенно трогательной проповедью, аплодисменты были восторженными.

Затем встала стройная меланхоличная девушка, на лице которой была “интересная” бледность, которая бывает от таблеток и несварения желудка, и прочитала “стихотворение”. Двух строф из этого будет достаточно:

ПРОЩАНИЕ МИССУРИЙСКОЙ ДЕВЫ С АЛАБАМОЙ

Алабама, прощай! И хоть ты мне мила,

Но с тобою пора мне расстаться.

О, печальные мысли мои во мне ты зажгла,

И в душе моей скорби гнездятся.

По твоим я блуждала цветистым лесам,

Над струями твоей Таллапусы,

И внимала Талласси бурливым волнам

Над зелеными склонами Кусы.

И, прощаясь с тобой, не стыжусь я рыдать,

Мне не стыдно тоскою терзаться,

Не чужбину судьба мне велит покидать,

Не с чужими должна я расстаться, –

В этом штате я узнала уют и привет,

Алабама моя дорогая!

И была б у меня бессердечная tête,

Не любила бы если б тебя я!

Там было очень мало тех, кто знал, что означает “tête ”, но, тем не менее, стихотворение было очень удовлетворительным.

Затем появилась смуглая, черноглазая, черноволосая молодая леди, которая

выдержала внушительную паузу, приняла трагическое выражение лица и начала читать размеренным, торжественным тоном:

ВИДЕНИЕ

Темна была бурная ночь. Вокруг небесного престола не мерцала ни единая звездочка; но глухие раскаты грома постоянно раздавались в ушах, а бешеная молния бушевала, пируя, в облачных чертогах небес, словно она презирала ту власть, которой укротил ее бешенство знаменитый Франклин! Даже буйные ветры единодушно решили покинуть свои тайные убежища и неистовствовали, как бы пытаясь придать еще более ужаса этой потрясающей сцене.

В эту годину мрака и отчаяния душа моя жаждала участия души человеческой, — вот ко мне явилась она —

Мой лучший друг, мой идеал, наставница моя,

Развеяла мою печаль, утешила меня.

Она шествовала, как одно из тех небесных созданий, какие являются в грезах юным романтическим душам на осиянных дорогах эдема, царица красоты, не украшенная никакими драгоценностями, только собственной непревзойденной прелестью. Так тиха и беззвучна была ее нежная поступь, что, если бы не магический трепет, внушенный мне ее прикосновением, она прошла бы мимо, незамеченная, подобно другим красавицам, не выставляющая свою красу напоказ. Печать неразгаданной скорби лежала у нее на лице, как заледенелые слезы на белоснежном одеянии Декабря, когда она указала перстом на борьбу враждующих стихий и приказала мне обратить мою мысль на тех двоих, что присутствуют здесь.

Этот кошмар занимал десять страниц и заканчивался необыкновенно суровой проповедью, сулившей такие ужасные кары тем, кто не принадлежит к пресвитерианской церкви, что его удостоили высшей награды. Мэр города, вручая автору награду, произнес горячую речь; по его словам, он “никогда не слыхал ничего красноречивее” и “сам Дэниэл Уэбстер мог бы гордиться подобным шедевром ораторского искусства”.

Этот кошмар занял около десяти страниц рукописи и закончился проповедью, настолько разрушившей все надежды для тех кто не принадлежит пресвитеритерианской церкви, что она получила премию высшей награды. Эта композиция считалась самой лучшей работой вечера. Мэр деревни, вручая приз автору этой книги, произнес теплую речь, в которой сказал, что это, безусловно, самая “красноречивая” вещь, которую он когда-либо слышал, и что

сам Дэниел Уэбстер вполне мог бы гордиться ею.

Мимоходом можно заметить, что количество сочинений, в которых слово

”прекрасный“ был чрезмерно обласкан, а человеческий опыт, называемый ”страницей жизни", соответствовал обычному среднему значению.

Теперь учитель, смягченный почти до добродушия, отодвинул свой стул, повернулся спиной к аудитории и начал рисовать на доске карту Америки, чтобы поупражняться на уроке географии. Но он сделал из этого печальное дело своей нетвердой рукой, и по классу прокатилось сдавленное хихиканье. Он знал, в чем дело, и решил все исправить. Он стирал линии губкой и переделывал их; но он только искажал их больше, чем было до этого, и хихиканье было более явственным. Теперь он полностью сосредоточился на своей работе, словно решив не поддаваться всеобщему веселью. Он чувствовал, что все взгляды устремлены на него; он воображал, что преуспевает, и все же

хихиканье продолжалось; оно даже явно усилилось. И вполне возможно, что так и будет. Наверху был чердак, прорезанный люком над его головой; и через этот люк спустилась кошка, подвешенная за задние лапы на веревке; у нее была тряпка, обвязанная вокруг головы и челюстей, чтобы она не мяукала; когда она медленно спускалась, она изогнулась вверх и вцепилась когтями и натянула веревку, она качнулась вниз и вцепилась когтями в неосязаемый воздух. Хихиканье поднималось все выше и выше — кошка была в шести дюймах от головы поглощенного учителя — вниз, вниз, немного ниже, и она схватила его парик своими отчаянными когтями, вцепилась в него и в одно мгновение была унесена на чердак со своим трофеем, все еще находящимся у нее! И как ярко светился лысый затылок учителя — ведь мальчик-маляр позолотил его!

Это прервало встречу. Мальчики были отомщены. Наступили каникулы.

Примечание: Сочинения, которые цитируются здесь, заимствованы без изменений из книжки, напечатанной под заглавием «Проза и поэзия одной дам, живущей на Западе», так как в них точнейшим образом выдержан стиль, свойственный сочинениям школьниц, и никакая подделка не могла бы сравниться с ними.

Глава 22

Том присоединился в новое общество «Юных друзей трезвости», привлеченный эффектным характером их “регалий”. Он пообещал воздерживаться от курения, жевания табака и ненормативной лексики до тех пор, пока он остается членом клуба. Теперь он узнал новую вещь, а именно,

что обещание ничего не делать — это самый верный способ в мире заставить тело захотеть пойти и сделать именно это. Вскоре Том обнаружил, что его мучает желание выпить и выругаться; это желание стало настолько сильным, что ничто, кроме надежды на возможность показать себя в пунцовом шарфе, не удерживало его от выхода из общества. Приближалось Четвертое июля; впрочем, на третьи сутки после того, как он пробыл в веригах трезвости, он перестал о нем думать и возложил все свои надежды на старого мирового судью Фрезера, который лежал при смерти; вероятно, судье будут устроены пышные похороны, так как он важная персона. И тогда, на его погребении, можно будет щеголять пунцовым шарфом. В течение трех дней Том был глубоко обеспокоен состоянием судьи и жаждал новостей об этом. Иногда его надежды были велики — настолько велики, что он отваживался достать свои регалии и потренироваться перед зеркалом. Но у судьи была самая обескураживающая манера колебаться. Наконец он был объявлено, что он начал поправляться — а затем