- Меня не выдерет.

- Меня за двоих тогда.

Лилечка вздохнула и призналась:

- Скучно.

А Лика с нею согласилась. Не того она от столицы ждала, чтоб её в какой-то светелке посадили да сунули в руки пяльцы злосчастные с шитьем. Шить она с малых лет не любила. А тут…

- Маменька решила прием устроить, раз мы вернулись…

Лика кивнула.

Что-то она этакое слышала.

- А папеньку к государю-батюшке призвали, когда возвернется, так и не ясно…

Второй вздох был тяжелее первого.

- Маменька решила, что мне надобно на балу быть, чтоб представить и все такое… платьев шьет. На кой мне столько?

Она погладила Фиалку и, уставившись на Лику прозрачными глазами, попросила:

- Возьми меня с собой! Пригожусь.

Вот если бы требовать стала, грозится выдать или еще чего, Лика в жизни не уступила бы. А тут… тут она только кивнула и сказала:

- Недалеко пойдем. До ярмароки и назад.

Лилечка поспешно закивала.

- И ты держишься за меня. Чтоб не отставала и… а свеи твои где?

- Так… с папенькой пошли.

- Все?

- Ну… - Лилечка взгляд отвела, но призналась. – Один остался. С Любомиркой он крутится. У них любовь.

Ага.

Главное, чтоб после от этой самой любови ничего не приключилось. Но тут уж не Ликино дело.

Калиточка, смазанная – а что она скрипела на всю-то улицу – отворилась беззвучно. И если главные ворота усадьбы выходили на Белую слободу, то эта вот калиточка выводила на улочку, пусть и не людную, то всяко более живую.

- Держись, - Лика взяла племянницу за ручку, подивившись тому, до чего та тонка и хрупка.

Ничего.

Маменька вон сказывала, что болячка ушла почитай. Так что вырастет еще и рука, и сама Лилечка. Только, верно, на ярмароку её вести не стоит, а вот близехонько, на Самланов тупик, где порой собирались лотошники и просто местечковые бабы, языками перетереть да и прикупить чего по малости, они сходят. Это ж близехонько, почитай, через два дома.

А там и назад.

Коль быстро обернутся, то никто и не заметит.

Именно.

На Самлановом тупике сення было на диво людно:

- А я тебе говорю, как есть усадьбу пеплом пустили! – громко, с надрывом, вещал человек, на бочку забравшийся. – И все-то из-за ведьминского колдовства недоброго!

- При чем тут ведьмы? – отвечала ему толстая баба в расшитом бисером летнике. – Все знают, что сама Марфа виноватая…

Мужик ответил.

И баба не смолчала. Завязался спор. А спорили в Китеже аккурат, что и дома, яростно, не чинясь кулаки в ход пускать, а порой и за оглоблю схватиться могли. Оттого и потянула Лика племянницу прочь. Вернуться хотела, уж больно как-то оно неспокойно вышло, да верно от волнения свернула не туда.

А потом опять.

И…

Заблудилась.

Оно в жизни такого не приключалось, чтобы Лика где-то да блудила. Она и в лесу, и в деревне, и вот в Китеже скоренько разобралась, а туточки…

- Потерялись? – спросила Лилечка, разглядывая дома, которые были уже вовсе не так хороши: низковаты, темноваты, порой и вовсе кривы.

- Найдемся, - Лика ответила бодро, чтоб дитё не пугать. И себя обругала за глупость. А еще носом шмыгнула, потому как проклятые сопли опять набежали.

Они бы нашлись.

То за диво, спросили бы у кого дороги, да…

- Девицы-красавицы, - этот тип вынырнул откуда-то из подворотни, дорогу заступивши. – Гуляете?

Лика потянула Лилечку за спину. Ишь ты, не хватало им…

- Пряничку хотите? Или леденца?

И леденцы сует.

На палочке.

- Спасибо, обойдемся, - Лика головой покачала и попятилась. Была б она одна, сбегла бы, небось, на ногу она легкая, не догнал бы. Только… Лилечка малая.

Не бросишь.

- Что ж так, красавица, - а этот сощурился, и так от на Лику глянул, что голова кругом пошла. Показалось, вот оно, настоящее…

…что именно, она не поняла.

- Недобрая ты… а такая хорошая… пойдем со мною, не обижу…

Она и пошла.

И Лилечку за собою потянула, хотя та и пыталась руку вырвать, да куда там. Лика держала крепко. Нельзя дитё одно бросать, а она…

…она ведь не сбегает.

У нее просто любовь.

И жених.

Конечно, жених… они поженятся, а потом и к маменьке… то-то она рада будет, что Лика её от этих от забот отрешила и сама жениха сыскала. А он вел, вел и говорил… говорил… слово за слово… и так хорошо говорил, что век бы его только Лика да слушала…

…у Ежи почти получилось.

Он уже умел вызывать ту мрачную темную силу, что пряталась внутри него, и даже управлять. Отчасти. То есть проклясть чего получалось легко, стоило прикоснуться, и дерево истлевало, а металл покрывался темным слоем ржавчины.

Проклятья сплетались сами собою.

И жили.

И… и снять их выходило лишь полностью вобравши силу в себя. А надобно было иначе.

- Думай, - Евдоким Афанасьевич только головой покачал да отступил подальше, потому как темное кольцо, уместившееся на серебряном блюде – серебро от проклятий только ярче становилось – шевелилось, словно живое. – Думай, прежде чем делать.

- Я думаю.

Ежи протянул к кольцу руку и то распалось, превратившись в огромного черного червяка. А червяк попытался за пальцы ухватить. Куснул даже, но слабо, без души, то ли понимал, что с ведьмаком не справится, то ли само собою так получилось. Главное, что он вновь свернулся кольцом.

- И что это в таком случае? – осведомился Евдоким Афанасьевич с некоторой долей ехидства.

- Это… воплощенная сила.

- И что она делает?

- Лежит.

Ежи потер руки и подвинул к кольцу другое кольцо, на сей раз обыкновенное, из серебра отлитое. А потом попытался запихать одно в другое. И ведь почти получилось! Еще немного и он бы сумел создать оберег, пусть простейший, но все же… тьма сопротивлялась и норовила вывернуться из пальцев, никак не желая запихиваться в серебро и становиться его частью.

Ежи пыхтел.

Зверь смотрел. Евдоким Афанасьевич изо всех сил старался молчать. И получалось у него преотменно. А когда тьма-таки пошла внутрь, над самым ухом почти раздался оглушительный кошачий вопль. И серебряное колечко выскользнуло из пальцев, покатилось, увлекая за собой тьму.