– А что случилось?

Будучи человеком умным, Киров прекрасно понимал, что все разговоры записывают. Несмотря на заверения своего «товарища», возглавлявшего ленинградское НКВД, Медведя, в обратном, всегда был осторожен в телефонных беседах. Завтра же распечатка могла лечь на стол Кобе. Поэтому напрямую отвечать не стал.

– Мироныч, я не знаю пока сам, в чем дело. Надежный человек сегодня озвучил в одном ряду две ваши фамилии. То ли подставить тебя с ней хотят, а может, и похуже что. Держи руку на пульсе, понял меня?

– Спасибо, старик. Я не забуду этого. Отбой.

Он сидел у себя дома в кабинете и в задумчивости крутил в руках карандаш. Орджоникидзе не стал бы звонить просто так.

«Коба ведь наверняка прекрасно знает о моих бабах, о проблемах с женой, да обо всем, к гадалке не ходи. Но мы же старые друзья, не думаю, что он с бухты-барахты заварил кашу. Тогда в чем причина?»

И тут его словно током ударило. Вспомнил, как Серго подчеркнул – «а может, и похуже что».

Сергей Миронович снял трубку, соединился с гаражом:

– Машину мне, срочно.

Резко поднявшись из-за стола, собрал бумаги для сегодняшнего доклада на партхозактиве в папку, посмотрел на себя в большое зеркало в шкафу.

«Обрюзг немного, надо бы малость похудеть. Правда, женщинам нравятся крупные мужчины, а я и так далеко не толстяк, лицо вот только оплывшим каким-то стало. Ну ладно, Серж, соберись. Пора решать проблемы».

В коридоре накинул шинель и надел фуражку. Открыв дверь, вышел из квартиры. Внизу швейцар уже звонил по телефону, а у двери подъезда встречала охрана.

«Как же они мне все надоели. Иногда кажется, что Коба своей заботой о безопасности словно сослал в уютненький такой лагерь, для своих. Чушь ведь это все, паранойя. Спокойно хожу по улицам, да и с людьми встречаюсь. Не припомню, чтобы даже тухлым помидором хоть раз кинули. Коба, Коба, мудришь ты вечно».

Машины, конечно, еще не было, поэтому пошел пешком вдоль набережной.

Стоял морозный декабрьский день, но ему нравилась такая погода. Даже в родном Уржуме, после трудного, но счастливого дня, заполненного чтением книг в приюте, упрашивал зимой воспитателя позволить недолго постоять на крылечке, подышать воздухом. Не понимал даже сам, почему возникала такая потребность, тем не менее позже выработал у себя привычку постоянных пеших прогулок.

Будучи первым секретарем Ленинградского обкома, не чурался пройтись пешком до работы, да и побеседовать с простыми гражданами по дороге. Всегда ругал охрану: «Какого черта вы оттесняете людей? Они имеют право донести до меня свои проблемы в любое время».

Внезапно поймал себя на мысли, что понял одну важную вещь.

«Коба что-то затеял, и потому Серго на баб все свел, не хотел подставляться, – думал он, медленно шагая по хрустящему голубоватому снегу. – Может, я зря паникую, и от меня именно этого ждут? Не стоит, наверное, ехать в Смольный и разбираться с этой чертовой латышкой, а надо спокойно вернуться домой, доделать доклад. Как будто ничего и не произошло».

Но в этот момент подбежал один из охранников и доложил:

– Сергей Миронович, машина ждет.

«Значит, судьба. Рвать – так по живому, чего вола тянуть?»

– Едем, – сказал Киров.

Он привычно поднимался по лестнице к себе на третий этаж, здороваясь со всеми сотрудниками. В тусклом свете лица сливались в одно целое, слишком уж был погружен в свои размышления.

Сзади подошел Борисов, последние четыре года занимавшийся охраной и личными вопросами Сергея Мироновича. Шепнул на ухо:

– Она ждет вас в кабинете.

– Хорошо, – ответил Киров, – будь где-нибудь поблизости, я позову, если что.

Идя по огромному стометровому коридору Смольного, проигрывал в голове те вопросы, которые надо будет задать своей бывшей любовнице.

Он не заметил маленького тщедушного человечка, стоявшего у стены. Уже отойдя метров на двадцать, услышал за спиной звук взводимого курка и машинально, как учила много раз охрана, упал на пол, уткнувшись лицом в истертый сотнями ног ковер.

Сухо щелкнуло, но выстрела не случилось.

Осечка.

Затем Киров услышал звук удара, за которым последовал глухой стук падающего тела.

Сергей Миронович решил, что Борисов, как обычно, опекал его и пришел на помощь. Зазвучали приближающиеся неторопливые шаги. Он уже собирался подняться, но вдруг раздался выстрел, и мир исчез навсегда.

Москва, 1966 год

Холодная ярость Левитана, монументальное величие Леонардо да Винчи, объемный цвет Куинджи, безумие Дали… стены словно говорили языком красок. Аркадий спросил:

– Неужели подлинники?

– Все до единого. Правда, почти ни об одной из этих картин, кроме закрытых клубов ценителей живописи, не знает никто. Скупаю потихоньку на мировых аукционах, но больше у частных коллекционеров. Вот, взгляни.

Они подошли к холсту, на котором была изображена обнаженная женщина.

– Не узнаешь?

Аркадий Стругацкий вгляделся и ахнул:

– Да ведь это Инесса Арманд.

– Точно. Пьер Ренуар, так называемый «красный период». Написан по нашему индивидуальному заказу в единственном экземпляре.

– Нашему? Партии? Или ВЧК?

– Нашему, Аркадий, нашему… пойдем дальше.

Одетый с иголочки, по последней парижской моде, Зафаэль совсем не был похож на того капитана-рубаку, с которым десять лет назад они вместе пили спирт и косили из пулемета каких-то странных ребят на непонятной территории. Сейчас он больше походил на солидного японского бизнесмена, волею судеб оказавшегося в московском подземелье.

– Так чем же я обязан радости видеть тебя, Зафаэль? Прости за грубость, но у меня дела…

Вздохнув, тот перебил:

– Ну вот, не дал похвастаться коллекцией. Ладно. Знаю, у тебя встреча с Высоцким и Любимовым, ты спешишь, все, как всегда, на бегу делать приходится. Пойдем.

Он подошел к стене и надавил ладонью на неприметный камень. Беззвучно отъехала вверх невидимая ранее дверь, и открылась еще одна янтарная комната.

Зайдя внутрь, Аркадий ахнул.

В комнате висело три картины, и под каждой была установлена небольшая стеклянная витрина с подсветкой.

С первой сурово глядел его молодой отец. На коне, в красноармейской форме, Натан Залманович вел бойцов в атаку, яростно размахивая шашкой и что-то выкрикивая.

На второй был изображен Аркадий, с сигаретой в зубах, сидящий за печатной машинкой.

А на третьей был Борис. Этот портрет был самым странным. Брат сидел на огромном камне посреди черной пустоты, в позе роденовского мыслителя, а вокруг него роились какие-то странные сущности, нечто среднее между демонами и молекулярными моделями.