А передышка наша между тем затягивалась. Летчиков не удовлетворяли редкие вылеты отдельных пар на разведку. Они притомились душой без схваток с врагом и облегченно вздохнули, узнав о перебазировании ближе к правому флангу фронта.

Перегонку машин выполняли «старики», и осторожность эта была обоснованна.

– Аэродром нам незнаком, – сказал Подорожный на предполетной подготовке. – Заход на посадку – через высокие деревья, а они у самой границы аэродрома. Будьте внимательны и осторожны. Берегите себя и самолеты.

Он был прав, наш командир. Надо иметь немалый навык, чтобы посадить истребитель на ограниченную площадку. Поэтому шесть машин перегнал я сам, остальные – наиболее подготовленные пилоты эскадрильи.

– Радости от такого перебазирования, что от того пня: переверни его и так и этак, он все равно лежит, – несколько своеобразно отреагировал Алексей Амелин.

Да, погода по-прежнему была плохая. Мы занимались в землянках теорией, а чуть-чуть просвет в небе – выходили на учебные воздушные бои. Благо, что они скоротечны.

В один из таких дней вместе с Иваном Кожедубом решили поразмяться в воздухе. Высота 2000 метров. Расходимся, и на встречных курсах начинается показательный бой. Именно так нам не раз доводилось принуждать «мессершмиттов» к лобовой атаке. Каждый ждет: кто отвернет первым… Иван не из тех, кто за здорово живешь отдаст благоприятно складывающуюся обстановку сопернику. Но перед ним противник условный, и он закручивает левый вираж. Обождав какую-то секунду, когда он проскочит надо мной, устремляюсь в погоню. Поздно – момент упущен! Кожедуб подтягивает свою машину так энергично, что я оказываюсь в том положении, которое иначе не назовешь как критическим, вот он сейчас вынесет перед моим самолетом точку прицела, короткая очередь – и пиши пропало…

Что только я не делал в том полете – Иван стоял словно на привязи. Выполнил целый каскад высшего пилотажа, добрая половина которого ни в какой инструкции не предусмотрена, – не отступает. Мы оба тогда не думали, что именно сейчас делаем, какова скорость наших машин, какие обороты мотора, как обстоит дело с температурой головок цилиндров, масла… Бой давно шел не по-писаному. Работала только интуиция летчика, мысль, воля. Силы у нас тогда были молодые, натренированные, летная школа одна, хотя и находились наши училища в разных местах страны. И характер тоже один – русский: если уж начал что делать, то доводит дело до конца. И не как-нибудь…

А на аэродром в это время надвигался коварный враг авиации – низкая облачность со снегопадом. Мы с Иваном заметили ее и вовремя закончили незапланированную нашу дуэль.

Без малого сорок лет прошло с той поры. Но я помню эту схватку во всех деталях, хотя за эти годы сменились поколения истребителей и в авиации уже возмужали наши дети и внуки…

А тогда наш полк получил приказ на очередное перебазирование, поближе к Днепру.

Командир части поставил мне задачу разведки погоды по маршруту нашего перелета до Шевченково. И я с Валентином Мудрецовым незамедлительно поднялся в воздух. Не делая круга, взяли курс на запад с набором высоты. Вдали, где горизонт должен иметь если и не очень четкую границу, то хотя бы приблизительные очертания, я заметил густую дымку. На душе стало тревожно и неспокойно. Мысли, до этой минуты ясные, закружились вокруг одного вопроса: сумеем ли сегодня перебазироваться на новую точку? В эти минуты я был ответствен не только за себя и ведомого, а решал задачу завтрашнего участия всего нашего полка в войне.

Подошли к реке Псёл, что недалеко от города Кременчуга вливает свои воды в могучую днепровскую артерию. Плотной стеной здесь нас встретил туман. Видимость резко ухудшилась: пошел слабый снег. Наши надежды на перелет свелись к нулю…

Мудрецов, посматривая в мою сторону, как бы спрашивал: ну что, командир, плохи дела наши? Почти непрерывно он выполнял змейки, ни на секунду не забывая, что кроме тумана могут нагрянуть гитлеровские истребители.

– Мудрый, попытаемся проскочить, – передаю я ведомому. – Если за рекой туман – разворачиваемся влево на сто восемьдесят градусов. Подойди поближе. Стань в крыло!

Входим в густую пелену тумана. Самолет Мудрецова еле-еле просматривается. Летим как в молоке – никакого просвета. Тогда я даю команду на разворот, и медленно, с малым креном выбравшись из него, идем на высоту. Там повторяем все сначала: пробить облачность не удается, а навыков летать вслепую у нас нет, да и машины для этого оборудованы слабо.

Удрученные, возвращаемся на аэродром. Здесь метеоусловия гораздо лучше. После посадки я сразу же докладываю командиру полка о результатах разведки погоды. На командном пункте весь стол накрывает полетная карта. Замечаю, что мое появление прервало какой-то особенно важный оживленный разговор. И Сергей Иванович, как я понял, к моему докладу отнесся с недоверием. Обидно, конечно… Однако долг превыше всего, и, зная горячность Подорожного, зову на несколько минут «по личному вопросу» Николая Парфентьевича Сумина и неофициально, по-дружески прошу:

– Если командир надумает лететь на разведку – не пускай. Может кончиться плохо!

Сумин смотрит на меня с удивлением:

– Он же командир! Вряд ли это в моих силах.

Я настаиваю, советуя воспрепятствовать полету командира полка.

– Пусть не меня, другого комэска пошлет. Наконец, скажи механику, договорись: мол, машина неисправна, лететь нельзя…

Уходил я с КП с плохим предчувствием, на душе лежала тяжесть.

И вот минут через сорок послышался рев моторов. Может, техники проверяют работу моторов? Кажется, нет: кто-то порулил. Выскакиваю из землянки и вижу, как пара «лавочкиных», взлетев и не сделав обычного круга над аэродромом, с набором высоты пошла на запад.

Звоню на командный пункт, спрашиваю:

– Кто?

– Командир с Ямановым, – ответил начальник штаба.

И потянулись для меня мучительно долгие минуты.

Только через полтора часа вернулся Борис Яманов, расстроенный и измученный. Чувствовалось, что летчик очень взволнован, возбужден. И тут мы узнаем подробности случившегося. В паре с Подорожным подошли они к Псёлу. Там стоял сплошной туман, видимость нулевая, и вскоре штурман потерял из виду машину ведущего. Встав в круг, Яманов запрашивает командира полка – ответа нет. И так несколько раз кряду. Полагая, что Сергей Иванович уже вернулся домой, штурман спешит на аэродром – горючего в обрез…

Наступил вечер. Предчувствуя недоброе, пилоты притихли. Говорили только о служебных делах, да и то – негромко: нервы в такие минуты напряжены до предела. И странное дело, летчики – народ не робкого десятка, храбрый, мужественный, ни в бога, ни в черта не верят, но многие, как в войну, так и после нее, верили в приметы. Что это, отголоски язычества, не до конца угасшие инстинкты суеверных предков? А может, все это – нежелание поставить перед собой острый вопрос и ответить на него? Животная боязнь тяжелого, трагического, так же как выхолащивание, стандартизация мыслей и чувств, слов и дел, мне думается, обедняет душу и разум человека.