Поляков и Катя переглянулись. Ложный след, уже далеко не первый и наверняка не последний. Поляков сложил фоторобот и, убирая в карман, решил закругляться с разговором. Встал, чтобы открыть дверь и позвать конвоира. В этот момент уголовник осведомился:

— А вы же, когда Яму шмонали, пустые дома тоже проверяли?

— Да, и что?

— Ну, а как так вышло, что Сафрона не хлопнули? У него же в курмыше одни заброшенные дома и остались. Только хата Белого и обжитая в округе.

— А где это?

— Да за четвертым кварталом. У оврагов. На отшибе, короче. Говорят, там когда-то давно девку убитую нашли… Вот после того дела народ оттуда и повалил. Типа проклятое место и все такое. Один Сафрон остался. Ему-то че, у него яйца железные…

Поляков и Катя, уже не слушая разглагольствующего уголовника, переглянулись в очередной раз. И снова поняли друг друга без слов.

Овраги, с которых все началось.

— Помнишь Пархомова? Отца Риты, твоей одноклассницы? У него убили дочь. Через два дня жена покончила с собой. В один миг жизнь человека разрушилась. Развалилось все, что считалось непреложным. Как карточный домик. Скоро вы уехали. Ты ведь не знаешь, что с ним стало. Ты его не видела. А я видел. Это было так странно… Я часто вспоминаю его.

Над Ямой висели низкие черные тучи, но дождь наконец решил взять паузу. Судя по царящей в воздухе тяжелой и густой духоте, ненадолго. Скоро могла начаться самая настоящая гроза.

Катя и Поляков смотрели на овраг — тот самый, где 18 лет назад обнаружили труп первой жертвы маньяка — 20-летней Маши Золотниковой. Эта картина всплыла перед глазами Кати, словно все было вчера. Скрюченные пальцы. Грязный и порванный халат в цветочек. Заляпанные грязью ноги со спущенными до лодыжек и изорванными старенькими трусиками. А еще — черная шея с поясом от халата, затянутым вокруг, и черные дыры вместо глаз.

С тех пор здесь все изменилось, и изменилось сильно. Если раньше к оврагу вела голая, выжженная жарой земля, то сейчас здесь росли колючий кустарник и сорная дикая трава, доходящая Кате почти до пояса. Место действительно стали считать дурным или проклятым, и люди спешили покинуть его. Сейчас эта низинная окраина Ямы была похожа на город-призрак из сюрреалистической картины. Почерневшие, частично сгоревшие, покосившиеся или даже обрушившиеся дома виднелись там и тут. На небольшом пригорке виднелся только один крохотный домик с уходящим по склону двором. Жилище Сафронова.

В Яму они выехали на полицейском фургоне — белый, с синей полосой с надписью «Полиция» и вытянутой вдоль крыши вереницей проблесковых маячков. Их было четверо: Катя, Поляков и два опера из Промышленного ОВД, которые сейчас стояли у калитки дома Белого и ждали инструкций. Самого Сафрона не было дома, и никто не знал, что делать. Поводов выбивать дверь и вламываться внутрь не было ни единого.

— Он замолчал, — продолжал Поляков. — Просто замолчал навсегда. Сначала это был шок. Потом он, скорее всего, не хотел открываться и выворачивать душу перед каждым встречным, решившим посочувствовать. А потом… Может, начал привыкать. Может, потекла крыша. А может быть, Пархомов тогда что-то понял. Что-то, чего не дано нам, не затихающим ни на минуту болтунам.

В кармане у Кати завибрировал сотовый телефон. Звонил Костя. Сейчас ей было совершенно не до него. Катя сбросила звонок, ткнув кнопку «ответить с помощью СМС. Выбрала из предложенных готовых вариантов: «Сейчас не могу говорить, перезвоню позже».

— Когда человек замолкает навсегда из-за какой-то душевной или физической травмы, в нем что-то происходит, — размышлял Поляков. — И чем дальше, тем больше. И постепенно он рвет все связи с окружающим миром. А потом, однажды, такой человек просто перестает принадлежать этому миру.

Убрав телефон, Катя окинула взглядом овраг, длинный и широкий, но неглубокий, около двух метров. Катя побрела вдоль кромки оврага, осматриваясь. Она не была здесь 18 лет — с того самого дня, как на дне этой канавы нашли тело замученной девушки. И поэтому не представляла, какой отпечаток то событие оказало на жителей поселка. Насколько глубоким должен был быть общий шок, чтобы даже через 18 лет в районе злополучного места не селились даже пришлые азиаты-гастарбайтеры и бомжи из города?

— Я вспоминаю Пархомова, — задумчиво говорил Поляков. Было видно, что воспоминания о главе загубленного семейства много для него значили. — Он ходил и смотрел на нас, на всех остальных, как из другого измерения. Говорят, иногда он писал записки. Но они были такие странные… Например, возьмет и напишет: «Этого нет». И как его понимать? Конечно, люди начинали чувствовать себя неуютно. Мы любим думать, что мы умные, а когда видим то, чего не понимаем, то злимся или пугаемся.

Обходя овраг, Катя наткнулась на открывшуюся за зарослями сорных паразитов тропинку. Та была достаточно широкой, здесь смело мог проехать автомобиль. Примятая невысокая травка пробивалась, вскормленная постоянно льющими с неба потоками воды, из голой земли, вытоптанной кем-то или чем-то. И это было странно.

Дорожка уходила вперед, прочь от Ямы, петляя в зарослях жидкого кустарника и могучей травы. Нам туда, поняла Катя и шагнула вперед. Ее вело какое-то чувство, о природе которого Катя даже не думала. Оно просто возникло и указывало дорогу.

— А люди трепались о погоде, о работе, о кино, о здоровье, — Поляков брел чуть позади Кати, не отставая, но и не пытаясь поравняться с ней. — А Пархомов… Не знаю, что творилось в его голове. Но мне кажется, что он видел перед собой фарс. Ведь если разобраться, то связи между людьми основаны на пустой и ничего не значащей болтовне. А еще мы — я имею в виду, все мы, люди — говорим не то, что думаем, или же говорим просто ради того, чтобы говорить. Заполнить пустоту этого мира своими голосами. Но человек, который замолкает навсегда, наверняка слышит ее. Пустоту. И, может быть, понимает что-то такое, что все остальные обретут только на смертном одре. «Этого нет», писал он в записках. И вот я иногда думаю: а что, если всего этого на самом деле — нет?

Катя помнила, что дальше были другие овраги. Когда-то, когда они с Валей были совсем маленькими, беззаботными и верещащими детьми, они приходили сюда с другими детьми и использовали овраги как горки. Скатывались вниз на санках, кусках картона или школьных портфелях, заходясь от восторга. Дорожка, поняла Катя, вела именно к этим оврагам.

— Я иногда думаю, что Пархомов мог понять за годы своего молчания, — произнес Поляков. — Может быть, то, что жизнь подобна сновидению. Ведь, в какой-то степени, это правда. Наш мир очень шаткая штука. Все, что кажется тебе фундаментальным и вечным, в один момент утекает сквозь пальцы. Если кто-то богат и получает удовольствие от каждой минуты жизни, перед смертью он понимает, что всегда был лишь человеком, которому снилось, что он нашел золото. Где-то читал, что весь наш мир — это просто сон бога. И когда бог наконец проснется, не будет больше ничего.

Катя покосилась на Полякова.