Антон смотрел в стол, низко опустив голову. В конце концов, у него может просто болеть голова после какого-нибудь весьма рядового вчерашнего:

– Я благодарен. Я знаю, что этот артефакт может стоить сколько угодно.

– Тогда давай закончим нашу сделку.

Антону было все равно, какую сумму назовет Воронин. Два миллиона, десять миллионов или любую другую недостижимую сумму. На его счету было семьдесят пять тысяч сто двадцать восемь долларов. Перепутать с двадцатью миллионами было бы трудно. Антону нужна была не цена, а удача – небольшая, длиною в несколько секунд. Он ехал сюда только за ней.

– Цена хороша. И я ценю ваше отношение. Но сегодня я не готов. Мне придется приехать еще раз.

– Не готов?

Сейчас Стрельцов точно знал: будь у него двадцать миллионов, цена была бы другой – двадцать миллионов и один доллар, а может, сорок миллионов, но точно недоступной, сколько ни привези. Падшим всегда нужны не только деньги, и не столько деньги… Пальцы не выдержали, дотянулись до оберега – маленького желтого айсберга на поверхности океана стола. Воронин ждал. Стрельцов нехотя отодвинул сверток.

– Антоха. Заказ необычный, и второго раза не будет. Поверь мне. Давай заключим сделку. Ты получишь артефакт и время.

– Залог?

– Ты знаешь, по-другому и быть не может.

– Я так дорого стою?

– Нет. Не ты. Это было бы просто. Вы оба. Её ведь зовут Елена? Прекрасная Елена, роковое имя для влюбленных мужчин.

– Я вернусь с деньгами.

– Я знаю. Но без залога их может снова не хватить.

Падший отвернулся. Прошелестел за ширму. Антон стал ему неинтересен. Интересным было что-то, что делала Марианна. Недолго. Как раз на столько, чтобы Стрельцов дождался своей удачи.

– Если бы речь шла о залоге на меня…

Воронин вынырнул из-за ширмы, развалился в кресле, закинув ногу на ногу.

– Значится, за денежкой мотнешься? А я тут посижу, подожду тебя. Мне же нечем заняться, почему не подождать? Вот он – перед тобой, берешь или уходишь без него. Второго шанса не будет.

– Я рискну. Вдруг падший Воронин передумает, а может, кто другой сможет мне продать то, что мне нужно…

Никогда еще промасленная бумага не была такой громкой. Сквозь ткань куртки, сквозь грохот отодвигаемого стула она громко шуршала во внутреннем кармане. Заменить «Крыло ангела» упаковкой со старым, уже не активным артефактом оказалось легко. Трудно стало теперь.

– Я не передумаю. – Улыбка Воронина утратила свою лучшую часть. Она уже не выглядела доброжелательной и плотоядной. Она была только плотоядной, собственно, это уже и не была улыбка. Воронин просто показывал свои клыки.

В кабинете падшего никогда не было светло, сейчас в нем не стало черным-черно только самую малость. Как раз на столько, чтобы Антон мог видеть и мог бояться… карандаш, который не был карандашом, воспарил над столом, вытянулся и слился со своей неправильной тенью, продолжая набухать, пока не стал похож на огромную черную кобру, нависшую над Антоном…

Марианна уже была рядом. Стрельцов не знал, что именно с ним сделают. Знал, что, если бы ему удалось как следует их разозлить, его бы убили. Но это вряд ли. Падшие предпочитали жертву, умирающую в муках. Антон был жертвой, и у него не было ничего, что могло бы остановить голодного падшего. Он хотел бежать, пульс барабанил в ушах, адреналин насыщал кровь, но одного взгляда демона хватило, чтобы он не мог шевельнуться… Даже закрыть глаза.

– Придется мне найти себе нового торговца. Старый вором оказался. Это так неожиданно. Вероятно, тебя что-то заставило…

Марианна наклонилась к Антону:

– Люди так трепетно относятся к потере частей тела. Я помню, это так пугает…

Тонкая женская рука протянулась к предплечью, коснулась, сжала, сильнее, еще сильнее – медленно и неотвратимо. Антон не мог кричать, не мог пошевелиться, не мог даже закрыть глаза… Слезы брызнули, скрутило живот – в руке Марианны остались кусок кости и плоть…

Марианна была неопытна. Слишком много крови, слишком много боли. Антон потерял сознание.

Он очнулся от поглаживания. Кобра-карандаш все так же нависала над ним и, кажется, стала еще больше, кто-то ласково гладил Антона по щекам, по груди… Свою руку Стрельцов не чувствовал. На месте раны была непроницаемая черная пленка. Облепила от кисти до плеча. Лучше не думать, что под ней. Антон лишился не только части плоти, но и одежды – всей. Марианны рядом не было, гладил Антона Воронин.

– Приходи в себя, Антоха, мы только начинаем.

Руки падшего походя прошлись по телу жертвы. Со страхом Антон смотрел, как Воронин приближается к паху.

– Ты этого боишься?

Воронин снова улыбался. Впервые Антон увидел цвет его глаз. Всегда не разглядеть – за сумраком очков, в тени век, – сейчас, рядом, – карие, теплые. Давным-давно мама Антона любила рассказывать ему о том, какие у него замечательные глаза – серо-зеленые, непонятные. Иногда вдруг кошачьи, зеленые, иногда – темные до синевы. Иногда разом теплеющие до карих. В детстве Антон этим гордился – у него, довольно хлипкого пацана, было что-то особенное, не такое как у всех. Сейчас все должно было закончиться, а ничего выдающегося в его жизни так и не случилось. Может, и со смертью не повезет? У Воронина глаза были обычные. Таких – миллионы. Видно, дело не в глазах.

Падший взял Антона за здоровую руку и начал выгибать в сторону для выгибания не предназначенную. Было больно. Потом еще больнее. Воронин был аккуратен – Антон все не терял сознание. Боль все усиливалась. В ту секунду, когда казалось, что хуже быть не может, – оказывалось, что могло. Антон не мог даже закрыть глаза, не мог оттолкнуться, попытаться вырваться. Если бы он был связан, он мог бы пытаться разорвать путы. Падший не позволил ему даже этого.

Вместо долгожданного обморока к Антону пришло знание. Так же, как десятки раз в приюте, он постарался сделать то, что только и получалось у него как надо из всего курса восточных практик, которыми их пичкали. Он медленно, но верно отключался от внешних раздражителей. Его веки были открыты, но он уже ничего не видел. Он забыл, где он и почему, что с ним. Осталась только боль. Он попытался забыть и о ней. Перестать чувствовать. Но, чем сильнее он пытался уйти от нее, тем ближе она становилась, и тогда Антон Стрельцов сделал то, чему его никогда не учили, но к чему готовили. Он понял, что эту боль не нужно отталкивать. Нужно войти в неё, стать ею.

Теперь – он достиг нужного состояния. Ни разу во время практик в приюте ему не удавалось настолько уйти от внешнего. Все было просто: боль – это и есть он, ее бесполезно отталкивать – только взять…

Антон не знал, сколько прошло времени. Он снова дошел до края и, кажется, сделал еще один шаг. А потом вернулся в здесь и сейчас.

Его веки, такие же обездвиженные, как и все тело, вдруг ожили и закрылись. Боль не стала слабее – она была близкой, она стала всем, что еще оставалось у него, Антон цеплялся за неё. Антон нанизался на неё, стал ею и поднял руки. Еще через секунду он снова открыл глаза, на этот раз по своей воле.