Выскакиваю, наконец, за селение. Едва дышу, сердце колотится сразу везде – в горле, в боку, в пятках. А туша надвигается, вот-вот раздавит.

Но тут огненная плеть – от одного её вида начинает саднить горло – рассекает поверхность между нами. Успеваю юркнуть за валун и высовываюсь: интересно же.

Ангел настиг пупса, и тот притормаживает, сильно накренившись вперёд, – плеть прорезала канаву, едва не угодил в неё.

– Gula8, хренов обжора, тебе здесь не место! – ангел дерзок и смел, потому что парит. Но пупс начинает расти, и вот он уже с гору. Скоро будет тереть муть здешнего неба башкой.

Хохочет.

– Ты ненастоящий ангел. Я раздавлю тебя.

Замахивается, хватает, словно моль в кулак. Тут же взблеск, рёв и рядом со мной ляпаются, обдавая брызгами, обрубленные толстые пальцы пупса.

Кровь из обрубка – Ниагарой! Едва уворачиваюсь. Но вижу, как, закрывая свет, отрастают новые пальцы. Ещё толще и гаже прежних. По два на месте одного.

Головы гидры.

И тогда я понял, та рыжая, сожравшая меня, вечная спутница чревоугодия – Лень. Она – рак, тяпнувший Геракла за ногу. Тогда мне отведена почётная роль Иолая. Осталось только раздобыть огонь9…

***

…Эда являлась несколько раз. Зеньки белые навыкате, патлы дыборем, сама синяя, жуть! И так долго тянула: уууу… Видать, хотела тыкнуть: убийца! Но выходило только – ууу! – утробное, протяжно. Я подрывалась каждый раз с таких снов, дёрганой чуть не стала. Ну его нафиг ещё кого привалить! Потом вот так будет к тебе таскаться и укать. Бррр…

Пак и говорил: не спешить! ждать! Так надо для плана.

Мы изучали белых, они изучали нас.

Я у них сразу попала в трудные. Они придут со своими досками, где что-то пишут всё, тут же под нары ныкаюсь и сижу там, зыркаю на них. Они давай выманивать. То ласково, то прям бесились. Смотря кто приходил. Была одна баба, вся такая словно вытянутая, злилась страшно, что не слушаюсь, и била меня – палкой такой, с засечками. Ей мерят ещё. Звонко так, с оттяжкой, по чём достанет била. Её я собиралась убить тоже, хоть и боялась, что в ночи будет приходить и лупасить. Ну, короче, убила бы, если б Пак не нашёл Огород.

Они стали нас выпускать. Мы могли спокойно ходить по коридором: стены наполовину в зелени, потом – белые, и одинаковые двери, коричневые. Цвета я запомнила легко и быстро, а остальное не шло, сколько они мне буквы не показывали.

Мы заходили в некоторые комнаты, а там были штуки, приборы, они гудели, мигали, парили. На них было много круглых ништячков со стрелками и делениями. Эти стрелки метались. Было жутко интересно. Приборы соединяли трубы и провода. Местные, что тут бегали туда-сюда как тараканы, звали это всё «утробой» и «кишками». Гек, один из работников, – рыжий, в синем комбинезоне, добрый и возился с нами, – как-то сказал, что «утроба» питает Огород. И с тех пор Пак как помешался. Всё хотел тот Огород увидеть. Поджучивал нас, чтобы мы помогали всяко, и тогда Гек нам расскажет. И мы стали помогать. Много нам не разрешали. Ну а Пак – недаром умный! – выманил-таки, где тот Огород. И мы полезли.

Вёл он нас коридорами, а потом – мы забрались в какой-то колодец, для проветривания, и ползли там на четвереньках, а потом по лестницам, вверх-вниз, мы с Ультой чуть не гробанулись пару раз, Вер и Пак рыкали на нас: слабачки! девчонки!

Но до Огорода мы долезли, увидели и офигели по полной.

Огород был бесконечен. Не углядишь потолка и пола. И там кругом висели прозрачные пузыри, в них – блестящая жидкость, в которой плаваем мы. Бесконечные версии нас пяти. Много тысяч Эды. Её не убьёшь!

Пак сказал тогда:

– Только теперь понял: там, в яме, тоже были только мы. Версии. Только нам было не до того, чтобы узнавать. Да и грязные все.

– Точно, – поддержал его Вер. Ульта жалась к нему, и глаза у неё – как плошки, перепуганные.

Только я бесилась молча: больше ни у одной меня не было ярких волос. Остальные – бледня бледнёй, не хочу такой быть!

– Это неправильно, – Пак повёл рукой. – Нужно уничтожит это к чертям!

Согласились все. И больше в комнаты не вернулись.

Пак повёл нас, и мы вышли в подземелья. Нас не искали. У них были другие. А мы учились выживать и видеть в темноте. Добывать свет и пищу. Мы росли, менялись, совокуплялись. Делали одежду из шкур зерножорок.

Однажды мы нашли землетварь. Сравнительно мелкую и больную. Она сдыхала без воды. Дали воды – вычухалась. Но уходить не стала. И Пак начал натаскивать её.

Она, поди, чувствовала в нём розу. Потому и льнула. И хоть моя роза была сильнее, самой сильной, ко мне землетварь не шла. Дичила и ненавидела.

Мы не считали ни дни, ни месяцы, ни годы. Просто жили, но землетварь за это время ого-го как вымахала! А ещё – научилась звать своих. Наверное, с Паком переобщалась и стала пипец какой умной, ага. Главной.

В общем, Пак собрал стаю землетварей. Мы залезли на них и ринулись напрямик. Они седьмой чуйкой знали, куда идти, и неслись, загребая. Они сравняли и Огород, перемолов Зародыши, и сами коридоры белых. Белые пытались палить из каких-то пукалок, но землетварям то, что мёртвому – припарка. Только синих, рабочих, было жалко. И ещё приборы с круглыми ништяками. Они взрывались, обдавали землетварей жаром и паром. Те орали, но шли дальше, вперёд. И вынесли нас к солнцу.

Впервые увидели солнце, пусть совсем бледное, но настоящее. Смотрели на него, и зеньки слезились. А может, ревели и нюнились, что солнце – вот оно! настоящее!

А за нами – всё рушилось, обваливалось, но мы ржали, обнимались. Рядом было какое-то здание. Большое, с колонами. А возле него – рельсы. Рельсы шли по равнине далеко-далеко, до самого края неба. А рядом с рельсами стояла жестяная шильда. Там, Пак разглядел, кто-то написал: скорый поезд «Харон» отправляется в полдень …

У нас вышло два варианта: ждать этот самый поезд или идти по рельсам до неба.

Мы не знали, что значит полдень и когда он наступит.

И не знали, на что похож поезд.

У нас были только ноги – землетварей мы отпустили, и они сгинули в руинах – и мы сами. Поэтому мы выбрали идти.

Не знаю, как остальные, а я хотела потрогать его. Оно как раз пряталось за линию, где небо касалось земли. Такое большое, красное и совсем близкое.

Наше первое солнце…

Глава 10. Дожить до рассвета

Когда проснутся спящие – этот мир сгинет. Так пугала Агнесс. Я боялась их пробуждения до чёртиков. Бывало, приснится ночью, как они встают и ступают по земле – огромные, страшные, шаг – чавк! – и кого-то нет. Просыпалась в холодном поту, лежала, скомкав простыню и не осмеливалась пошевелиться. По стенам метались тени, и думалось: они – заглядывают, ищут.

Прям ощущалось, как взгляд скользит по тебе, ощупывает. Холодный, гадкий. И ёжились ещё сильнее, вжимаясь в постель, комкая простыню, боясь дышать.