Девушка смеется. Смех у нее чистый, светлый, игристый. Тадеуш наклоняется к ней и что-то шепчет. Заговорщики. Тадеуш родился в один год с моим отцом, я узнала об этом еще во время учебы, меня это так неприятно поразило, что помню до сих пор. Студентки не стареют, а он превратился в развалину. Тогда он был вдвое старше меня, сейчас он втрое старше ее. Дедушка и внучка. Неужели эти художники никогда не выходят на пенсию? И даже когда становятся профессорами? Сидит там в свои семьдесят и шепчет что-то студентке в ушко. Почему эта красивая молодая девушка тратит лучшие минуты своей юной жизни, тысячи драгоценных мгновений, на этого отцветшего, износившегося старикашку? Видимо, он все еще того стоит. Она находит для него время. Сказал ли он: «Привет, это Тадеуш. У тебя сегодня найдется часок после обеда?» Ответила ли она: «Для тебя я найду время, Тадеуш»?

Симон разобрал мобильный на части. Теперь протирает носовым платком каждую деталь, каждую деталюшку и обдувает их со всех сторон. «Посмотрим», – говорит он и приступает к сборке. В голове у меня по-прежнему пульсирует морзянка.

Тадеуш меня не узнаёт или просто не видит? Я думаю о том, как ехала вчера на поезде, по той самой ветке, по которой когда-то добиралась в школу; субботнее утро, кроме меня в вагоне лишь несколько призывников. Раньше из-за таких вот парней мне приходилось ждать следующего поезда. Сегодня можно усесться с ними рядом, они меня даже не заметят. И преспокойно продолжат громогласно рассуждать о женщинах, без всякого почтения, разумеется. А почему бы и нет. Я же невидимка.

Похоже, и для Тадеуша тоже. Только Симон меня видит, его улыбка явное тому доказательство, значит, я все-таки существую.

Последний раз я видела Тадеуша семь с лишним лет назад, вскоре после того, как познакомилась с Филиппом, мы как раз решили пожениться, мне кажется, эта встреча произошла ровно через два дня после нашего с Филиппом звонка в загс – нам тогда назначили дату бракосочетания. Мы столкнулись с Тадеушем на вокзале «Зоологический сад» незадолго до того, как он (вокзал) утратил свое прежнее значение. Дело было утром, я шла с выступления, где представляла свою первую книгу. Я была так влюблена, что бросалась обнимать практически каждого встречного. И к Тадеушу тоже кинулась, когда он вдруг возник передо мной. Мы не виделись несколько лет. Он ответил на мой порыв – схватил, не раздумывая, и поцеловал в губы. Я сжала губы и вырвалась из его объятий. «Извини», – сказал он, осклабившись, видимо, считал свою ухмылку неотразимой. «Извини», хмык. И тут же предпринял следующую попытку наступления, направляясь прямо к цели, высунув вперед язык.

– Тадеуш, прекрати!

– Ты опять за старое, жаль, – резко ответил он.

Телефон больше не включается. Не реагирует ни на что, ни одна кнопка не отзывается, даже если жать сильно и долго. Симон снова терпеливо разлагает его на части, рассматривает каждую деталь, чистит носовым платком в синюю клетку, почти механически, и при этом сосредоточенно размышляет. Бормочет: «Я с тобой разберусь».

Тадеуш подзывает официанта. Еще по одной? Красивая студентка кивает. Тадеуш накрывает ее руку своей. Я считаю до пяти, лишь тогда нижнюю ладонь потихоньку убирают.

А еще Тадеуш утверждал, что как-то заметил меня на вокзале «Зоологический сад» и попытался догнать, но не смог – я уже села на скоростной поезд до Мюнхена, осторожно, двери закрываются, поезд отправляется.

Я рассказала эту историю своему другу Натанаэлю. «Твоему профессору привиделось, – сказал тот, – или он сочиняет: поезда дальнего следования уже давно не останавливаются на этом вокзале!» С тех пор прошло пять лет.

И вот он сидит здесь и не узнает меня. Неужели я так изменилась? Я, конечно, поправилась – после того как бросила курить. Мне хотелось избежать этой неприятности, и я пыталась одновременно бросать курить и сидеть на диете, но я была беременна, есть хотелось постоянно, и вес удержать не удалось, я прибавляла непрерывно, неудержимо. Но неужели я так растолстела, что меня нельзя узнать? Ведь одежда и прическа не изменились? Быть этого не может. Видимо, дело не в весе, а в возрасте. Я стала на семь лет старше. Я больше не молодая женщина. Тут уже и старая стрижка не поможет: меня не видят и не узнают.

Я наблюдаю за Тадеушем – как он смотрит на свою юную, красивую студентку. Музыка, надо же, здесь играет музыка, а я и не заметила. Мне знакома песня, которая сейчас звучит, красивая песня. Она появилась как раз тогда, когда мы с Филиппом познакомились. «Yours is the first face that I saw, – поет подрагивающим голосом Конор Оберст. – I think I was blind before I met you»[7]. Кажется, Тадеуш музыки не слышит. Он что-то проникновенно говорит своей студентке и при этом проникновенно смотрит ей в глаза.

Меня всегда восхищала эта его способность к особому видению. Когда мне было столько же лет, сколько этой студентке, а он был моим преподавателем, я надолго задерживалась после репетиций, чтобы еще раз обсудить с ним постановку, но о спектакле речь так ни разу и не зашла, он всегда говорил только о том, что он увидел необычного, о невероятных случаях, об удивительных историях, которые с ним приключились. «Чудесно, – восклицал он, – просто чудесно: только представь себе: я перехожу двор, направляюсь ко входу на сцену, в мыслях я уже на репетиции, она вот-вот начнется, а мне ну абсолютно ничего не приходит в голову, что же там делать, – и именно в этот момент по двору перевозят стеллаж, ну, знаешь, на такой тележке на колесиках, а на всех полках – человеческие головы в натуральную величину, мы их заказали в начале работы над постановкой, но потом решили не использовать. Вся труппа для них позировала, все мы. И вот теперь мимо меня, погромыхивая и подпрыгивая, проезжают мои актеры, мои ассистенты, причем все как один – без тела, только головы. Полки складывают одну к другой на заднее и переднее сиденья припаркованной тут же машины, я прохожу мимо и вижу самого себя в кресле пассажира, щека к щеке с автором пьесы; вытаращив глава, я воззрился на свою голову, и тут вдруг мне показалось, что она мне кивнула, я киваю в ответ и сразу же оглядываюсь, не видел ли кто, рядом стоит гримерша и улыбается: “Тадеуш приветствует свою собственную деревянную голову”. Я спрашиваю: “Куда вы их?” Она говорит, что их везут на другую сцену, хотят использовать в другом спектакле. “Ничего подобного, – заявляю я, – это наши головы”. Зажимаю свою под мышкой и отправляюсь на репетицию. Меня вдруг осенило, что нужно делать. Моя деревянная голова спасла постановку!»

«I’m glad I didn’t die before I met you»[8], – поет Конор Оберст, но его никто не слушает. Я думаю о Филиппе. Та же песня, что и тогда. Когда мы друг друга еще толком не знали, но уже вместе двигались в будущее. Когда я была еще такой легкой, что он запросто поднимал меня в воздух. Когда он был гибким, словно кошка, и с уверенностью передвигался даже на головокружительной высоте. «Now I don’t know where I am / I don’t know where I’ve been / But I know where I want to go»[9], – поет Конор Оберст.