Александр Киприянович догнал лодку и хватился за борт. Он в гневе забыл, что у Никандра топор.

– Греби к берегу, пока тебя не утопил, сучий потрох! – закричал Сотников.

Он подтянулся на руках и хотел перекинуть ногу в лодку. В это мгновение Никандр Елагин взмахнул топором и ударил им по руке хозяина. Окровавленная правая кисть отлетела и шмякнулась на дно.

Сотников отпустил вторую руку. Над рекой разнёсся душераздирающий рёв, похожий на медвежий. На артельщиков навалился нечеловеческий страх, и они схватились за ружья. Когда прошло оцепенение, поняли, что это был крик хозяина. По реке за пловцом двигалось кровавое пятно. Никандр, размахивая топором, стоял посреди лодки. Жажда крови совсем распалила его и затмила разум.

Сотников в горячке снова догнал лодку и с такой силой потянул борт на себя, что она легла почти набок. Елагин уже в падении успел отсечь кисть левой руки и вывалился за борт. Лодку понесло течение, а Сотников увидел в нескольких метрах от себя барахтающегося старателя.

– Спасите! – захлёбываясь, орал тот.

Несколько раз взмахнул руками и исчез.

В сознании Сотникова мелькнуло удовлетворение.

– Всё же золото утянуло его на дно!

Уже в полусне Александр Киприянович развернулся к берегу, взмахивая окровавленными культями. До него ещё толком не доходило, что лишился обеих кистей. Берег становился ближе, но с каждым гребком размытей и размытей. Вскоре он перестал различать стоящих на берегу. Туман застилал глаза, руки налились и стали казаться пудовыми гирями. Уже пришло безразличие. Сознание медленно покидало его. Не хватало сил бороться за жизнь.

А по Лене несло перевёрнутую лодку.

Когда енисейские губернские власти получили донесение Иркутского полицмейстера о гибели Александра Киприяновича Сотникова, они с облегчением вздохнули и без проволочек дали разрешение на въезд в Туруханский край Елизавете Никифоровне и Иннокентию Киприяновичу, подписанное новым губернатором Александром Николаевичем Гирсом. В декабре 1906 года Сотниковы на почтовых лошадях прибыли в Туруханск и направились для регистрации к отдельному приставу. Он сидел в канцелярии и писал какую-то бумагу. Настольная лампа с матовым стеклом помаргивала, будто не хватало керосина. Пристав отрывался от листа и то вытягивал фитиль, то опускал, чтобы напитать керосином. Нервничал и в душе костерил уборщицу, не заправившую лампу с утра. Услышав стук, он оторвался от бумаги, застегнул верхнюю пуговицу кителя и недовольно сказал:

– Войдите!

Канцелярию заполнили бывшие ссыльные, запорошенные снегом.

– Здравия желаем, господин пристав! – отчеканил Иннокентий Киприянович и снял шапку.

– Здравствуйте, господа Сотниковы! Что за нелёгкая принесла вас в такую пургу? Аль погоды лучше не нашли? – задёргал он правым усом. – Присаживайтесь!

– Пурга – не пурга, а пришлось зайти к вам на огонёк! Теперь всё по закону делаем, ваше высокоблагородие господин отдельный пристав! Возвращение с высылки – дело державное. Пришли отметиться, а то ненароком и домой не пустите, как семь лет назад, – язвительно сказал Иннокентий Киприянович. Сегодня ему хотелось как можно сильнее уколоть пристава за его беззаконие, допущенное с их высылкой.

– А вы, господа Сотниковы, меньше ерничайте! Можно и законы знать, и под них попасть! Это в наше время несложно! Предупреждаю! Если хоть одно донесение поступит на вас, – снова упеку на выселки. Правда, подальше, чем Красноярск.

– Вы не стращайте, господин пристав! За доносы и клевету мы сами найдём управу на ваших осведомителей, таких, как Павлы, Головлёв и Волошников, а вашего Терентьева надо гнать со службы в три шеи за подлость! – ответил Иннокентий Киприянович. – Такие люди и позорят судебную систему России.

Лицо пристава налилось кровью.

– Опоздали, господа! – довольно потирая руки, сказал пристав. – Терентьев переведён в Канск, а Волошников утонул сегода. Остался Головлёв, но он при власти. Его не свалите. Держит в руках весь Дудинский участок.

– Ничего! И до него дойдёт кара Господня! А уж вам за стряпню судебных дел на доносах придётся на том свете в смоле кипеть!

Кончилось терпение у пристава! Вскочил, забегал туда-сюда по кабинету, на коротеньких жирных ногах.

– Я зарегистрировал – и мотайте отсюда, пока в острог не определил. Ишь, умники нашлись. Привыкли над людьми издеваться. А Бог шельму метит. Вот и получили по заслугам. Честь имею! – показал рукой на дверь.

Иннокентий Киприянович и Елизавета Никифоровна нарочито медленно поднялись с широкой лавки, пододвинули её к стенке, посмотрели на беснующегося пристава. Сотников напоследок сказал:

– Успокойтесь, господин отдельный пристав, а то удар хватит. Лицо из красного станет синим. А если бы вам наши семилетние страдания? Наверное, давно бы окочурились! Людям бы спокойнее жилось. Ложитесь на лавку и успокойтесь, а то из-за вас ещё, не дай бог, мы опять пострадаем.

Пристав схватился за сердце. Лицо его действительно посинело, и он медленно опустился на лавку. Пот градом катился по лбу. Елизавета Никифоровна поднесла стакан с водой. Он отпил несколько глотков и дрожащими руками расстегнул китель. Потом, тяжело выдавливая слова, прошептал:

– Всё же довели меня до кондрашки Сотниковы. Не семь лет назад, а сейчас. Уходите вон, пока я в острог не упёк.

Иннокентий Киприянович, выйдя на улицу, засмеялся:

– Вот она, Лизонька, власть какая! Гнилая и трусливая! Чуть нажали – и сразу с копыт. Знает грех за собой, оттого сердцем мучается.

Через три дня пурга стихла, и Сотниковы, пересев на оленьи упряжки, двинулись по зимнику до Потаповского. Анна Михайловна, укутав поверх одеяла нганасанской паркой двухлетнюю Машеньку, частенько заглядывала в спящее личико.

– Ну, как там доченька? – спрашивал с другой упряжки Иннокентий Киприянович. – Не застыла?

– Спит, как маленькая тунгуска. Только ноздрики раздуваются, – радостно отвечала жена.

Первый день олени входили в ритм бега. Каюры ежедневно прибавляли время езды, чтобы постепенно втянуть в многодневный аргиш и животных, и людей. Пройдя шестьдесят вёрст, в сумерках направились к избе поселенца Лаврентия, кормившего ездовых собак. Увидев четыре нарты, быстро вывалил из ведра в корыто остатки корма и мигом кинулся в избу. Иннокентий Киприянович на ходу соскочил и окликнул:

– Лаврентий, стой! Это я, Иннокентий, купец! Куда ты дёру-то дал? Испугался, что ли?

Хозяин, нехотя остановился, всмотрелся в окликнувшего его незнакомца и только теперь узнал Иннокентия Киприяновича.

– Забоялся я! Думал, чужие! Темень, не разглядел, – оправдывался он, разводя руками. В свете керосиновой лампы, падающем из окна, виднелась левая часть лица, клок бороды и половина туловища в овчинном полушубке.