поглотившего ее надрыва. Конечно, тот факт, что Алеша не справляется с задачей, не является достаточным основанием для критики его вмешательства. В конце концов, слова Зосимы тоже не оказывают решающего влияния на Федора. Тем не менее комментарий Кэрил Эмерсон по поводу бахтинской концепции «проникновенного слова» помогает понять, где именно оступился Алеша, и этот анализ применим к любому человеку, стремящемуся помочь другому обрести «собственный голос»: «Проникновенное слово одушевляется авторитетом <…>, оно уверено в своей способности иметь значение. Его задача — активно вмешиваться во внутренний диалог другого человека и „помогать ему обрести собственный голос“ <…>; проникновенное слово не стоит над или вне дискурса персонажей. Оно не нисходит, но пересекает…» [Emerson 1989: 156–157; Бахтин 2002: 269] (курсив мой. — П. К.). Произнося слова «пересекающимся» голосом, Алеша в буквальном смысле возвышается над Катериной:

— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки всё скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я всё это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…

— Какой правды? — вскричала Катерина Ивановна, и что-то истерическое зазвенело в ее голосе.

— А вот какой, — пролепетал Алеша, как будто полетев с крыши, — позовите сейчас Дмитрия — я его найду, — и пусть oн придет сюда и возьмет вас за руку, потом возьмет за руку брата Ивана и соединит ваши руки. Потому что вы мучаете Ивана, потому только, что его любите… а мучите потому, что Дмитрия надрывом любите… внеправду любите… потому что уверили себя так…

Алеша оборвался и замолчал.

— Вы… вы… вы маленький юродивый, вот вы кто! — с побледневшим уже лицом и скривившимися от злобы губами отрезала вдруг Катерина Ивановна [Достоевский 1972–1990, 14: 174–175] (курсив мой. — П. К.).

Любовь Катерины к Мите и в самом деле «внеправдашняя». Алеша прав, но высказывается опрометчиво. Ему не хватает уверенности и такта. Он понимал, что имеет дело с исковерканными любовными отношениями, но «как бы стыдился таких своих мыслей» и даже отрицал их: «Ну что я понимаю…» [Достоевский 1972–1990, 14: 170]. Он говорит торопливо, «как будто полетев с крыши». Непосредственно перед этим он испускает неожиданное и «горестное» восклицание и говорит «как-то совсем уже задыхаясь» [Достоевский 1972–1990, 14: 174]; после же, вслед Ивану, он «восклицал как полоумный» [Достоевский 1972–1990, 14: 176]. Безусловно, Алеша всего лишь человек; как отмечает Пипер, «уверенность в благоразумии не может быть настолько велика, чтобы полностью устранить все тревоги» [Pieper 1966: 18]. Тем не менее совершенно необдуманная реакция Алеши на свою обеспокоенность ослабляет его способность владеть собой.

Прежде чем обрести способность «опустошать себя», проявляя любовное внимание к другому, он должен сначала научиться владеть собой. Молодой Зосима (тогда еще Зиновий) демонстрирует это умение, определяя, когда нужно разговаривать с Михаилом, а когда — промолчать[191]. Ярой гордячке Катерине требуется более тихое, менее публичное участие. Прежде чем заговорить с Михаилом, Зосима делает паузу и молится. Алеша говорит сразу. Наконец, обращенные к Катерине слова Алеши сходят на нее сверху, а не «пересекают» ее. В тот момент, когда Зосима нисходит до Михаила и молча сидит рядом с ним, его безмолвное «слово» приобретает наибольший авторитет. Алеша, напротив, «встал с дивана» [Достоевский 1972–1990, 14: 173], «стоял за столом и не садился» [Достоевский 1972–1990, 14: 174]. Встав, он демонстрирует благонамеренное, но отчаянное желание «исправить» ситуацию. Но вместо того, чтобы внимательно разобраться в желаниях Катерины, он принимает решение за нее. Он приказывает ей: «позовите сейчас Дмитрия» [Достоевский 1972–1990, 14: 175]. Результаты — деструктивные, а не «внутренне убедительные» [Бахтин 1997–2012, 3: 62]. Катерина откликается не «своим голосом», но тем, который поддерживает порочный и абсурдный круг надрыва. А когда Иван «с искривленною улыбкой» [Достоевский 1972–1990, 14: 176] уходит, в его ироничной оценке абсурдной гордости Катерины также присутствует «какая-то молодая искренность» [Достоевский 1972–1990, 14: 175].

В следующем эпизоде присутствует легкий оттенок юмора: Катерина приходит в себя настолько, что поручает Алеше передать капитану Снегиреву двести рублей. Язвительно похвалив Алешу за тактичность, она просит его предложить Снегиреву деньги «деликатно, осторожно»: «именно как только вы один сумеете сделать» [Достоевский 1972–1990, 14: 176–177]. Алеша почувствовал насмешку и «покраснел». Он глубоко сожалеет о своей предыдущей вспышке. Несмотря на утешения мадам Хохлаковой, он стыдится своей «выходки», «закрывая руками лицо от стыда» [Достоевский 1972–1990, 14: 177]. Он уходит, охваченный «серьезным горем»: он «выскочил и „наглупил“ — и в каком же деле: в любовных чувствах!» [Достоевский 1972–1990, 14: 178].

Однако следующий поступок Алеши служит точкой отсчета в развитии его рассудительности. Вместо того чтобы изводить себя самобичеванием, он прибегает к своего рода рационально-эмоциональной терапии, обращаясь к другим нуждающимся в его помощи — к Мите и «маленькому мальчику, школьнику», который, как он теперь догадывается, является сыном капитана Снегирева:

…увлекшись посторонними соображениями, он развлекся и решил не «думать» о сейчас наделанной им «беде», не мучить себя раскаянием, а делать дело, а там что будет, то и выйдет. На этой мысли он окончательно ободрился. Кстати, завернув в переулок к брату Дмитрию и чувствуя голод, он вынул из кармана взятую у отца булку и съел дорогой. Это подкрепило его силы [Достоевский 1972–1990, 14: 179].

То, что Алеша съедает прихваченную с собой булку — хлеб жизни (Ин. 6:48), который поддержит его в течение предстоящего долгого дня, — представляет собой маленький практический жест настойчивости, его решимости «делать дело», помочь Мите, Снегиреву и другим. Это решающий шаг к благоразумной практике деятельной любви, приобретаемой «долгою работой и через долгий срок» [Достоевский 1972–1990, 14: 290].

Алеша не может найти Дмитрия и поэтому направляется к ветхому домишку, в котором живут Снегиревы. И здесь Алеше предстоит учиться на ошибке, ибо и здесь его поспешно сказанные слова укрепят порочный круг надрыва. В том, как капитан Снегирёв представляется, сказывается его долгая привычка к зависимому положению: с надрывным самоуничижением он предлагает Алеше называть его «капитаном Словоерсовым» [Достоевский 1972–1990, 14: 182]. В течение большей части их беседы он обращается к своему молодому посетителю с подобострастием. Как и Федор, он последовательно играет ожидаемую от него роль, чтобы отомстить другим. С неустойчивой иронией его тон переходит от раболепия к агрессии. В отличие от