произойти… вот эти двести рублей, и, клянусь, вы должны принять их, иначе… иначе, стало быть, все должны быть врагами друг другу на свете! Но ведь есть же и на свете братья… У вас благородная душа… вы должны это понять, должны!.. [Достоевский 1972–1990, 14: 190].

Алеша выражает глубокую истину: вызванные насилием страдания станут меньше, когда люди перестанут быть самоуверенными, откажутся от соперничества и мести. Алеша «вторит» апокалиптическому видению Михаила о «страшном уединении» [Достоевский 1972–1990, 14: 276]. Однако в том случае Зосима кенотически обратил внимание на индивидуальность Михаила. Здесь же, как и ранее при общении с Катериной, Алеша дает волю эмоциям: «…клянусь, вы должны принять их [деньги]» [Достоевский 1972–1990, 14: 190]. (Его настойчивость предвосхищает данный Иваном «приказ» Мите взять деньги на побег: «Не просит, а велит [бежать]. <…> До истерики хочет» [Достоевский 1972–1990, 15: 35].) Энтузиазм Алеши приближается к истерии. Его апокалиптический образ, с его всеобъемлющим утверждением: «…иначе, стало быть, все должны быть врагами друг другу на свете!» [Достоевский 1972–1990, 14: 190] — лишает его внимания к находящемуся перед ним конкретному человеку. Непосредственная цель Алеши сделать Снегирева счастливым ослабляет его деликатность, особенно когда он предлагает ему еще и «дурно пахнущие» карамазовские рубли: «…у меня тоже есть деньги, возьмите сколько вам надо, как от брата, как от друга, потом отдадите… (Вы разбогатеете, разбогатеете!)» [Достоевский 1972–1990, 14: 192]. Позже Алеша поймет, что его предложение было воспринято как проявление жалости, снисходительности, угрожавшее отцовской чести Снегирева. Более того: упрашивая его, Алеша апеллирует не столько к его смирению, сколько к его чувству собственного величия, рисуя несбыточную мечту о том, как Снегиревы «разбогатеют».

И снова вмешательство Алеши носит характер не столько целительный, сколько разрушительный. Снегирев в ярости сминает и топчет деньги, в которых он так нуждается, и старается, чтобы Алеша увидел его благородный отказ. Он «взвизгнул»: «Видели-с, видели-с!» [Достоевский 1972–1990, 14: 193]. «Весь вид его изобразил собой неизъяснимую гордость» [Достоевский 1972–1990, 14: 193]. Алеша продолжает учиться рассудительности на собственном горьком опыте. Он признает свою неудачу, которая наполняет его «невыразимою грустью» [Достоевский 1972–1990, 14: 193].

Однако рассказчик-хроникер вновь смягчает грусть небольшой ноткой юмора, сухо сообщая в конце главы, что Алеша вновь «пошел к Катерине Ивановне докладывать об успехе ее поручения» [Достоевский 1972–1990, 14: 193]. Бесстрастный тон этого сообщения помогает читателю понять, что, несмотря на эти фиаско, Алеша постепенно развивается как «в миру <…> инок». Разбросанные по всему последнему роману Достоевского, эти скромные нотки юмора разряжают атмосферу и способствуют поддержанию в нем того, что Рене Жирар называет «особенно <…> вдохновенной и ясной картиной» [Girard 2012: 3].

В следующей главе, называющейся «Сговор», показывается еще один этап Алешиного развития. Лиза помогает Алеше решительно шагнуть из монастыря в мирскую жизнь. Действительно, в этой главе Лиза изображена в лучшем своем проявлении: она помогает Алеше, призвание которого — помогать всем. Внимание Алеши помогло Снегиреву рассказать свою историю, а теперь внимание Лизы помогает Алеше: «Алеша присел к столу и стал рассказывать, но с первых же слов он совершенно перестал конфузиться и увлек, в свою очередь, Lise» [Достоевский 1972–1990, 14: 195]. Ее «увлеченность» помогает Алеше понять Снегирева, осознать собственную «ошибку», допущенную тогда, когда он предложил тому свои деньги [Достоевский 1972–1990, 14: 195]. Понимание приходит к нему благодаря диалогу, а не в процессе, самостоятельных размышлений в одиночестве. Лиза справедливо называет рассуждения Алеши о Снегиреве «нашими», деликатно убеждая Алешу не смотреть на Снегирева «свысока», не допускать презрительного отношения к нему и не считать себя всеведающим:

— …Слушайте, Алексей Федорович, нет ли тут во всем этом рассуждении нашем, то есть вашем… нет, уж лучше нашем… нет ли тут презрения к нему, к этому несчастному… в том, что мы так его душу теперь разбираем, свысока точно, а? В том, что так наверно решили теперь, что он деньги примет, а? [Достоевский 1972–1990, 14: 197].

Бахтин приводит в пример исключительную проницательность Лизы, рассуждая о том, что «художественное завершение» [Бахтин 1986: 335], или антиполифоническая позиция автора по отношению к персонажам, может являться формой «насилия» [Бахтин 1986: 342].

Однако в Алешиной оценке Снегирева презрительность отсутствует. Он признает свою человеческую общность со Снегиревым, признает, что тот «такой же», и понимает, что как отец он обладает «душой <…> очень деликатной» [Достоевский 1972–1990, 14: 197]. Присущий Алеше благодатный «избыток видения и понимания» [Бахтин 1986: 343] (курсив Бахтина) позволяет ему оценить сложность положения, в котором оказался Снегирев[193]. С благоразумной прозорливостью он определяет наилучшее средство достижения цели — помощи Снегиреву и его семье. Понимание ситуации у него «обусловлено реальностью» [Pieper 1989: 165], отсюда и его планы.

Алеша сообщает Лизе о наставлении, данном ему Зосимой: «…за людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными как за больными в больницах» [Достоевский 1972–1990, 14: 197][194]. Кроется ли в этих словах Зосимы снисходительная жалость, которая может обернуться презрением? Разве Великий инквизитор, сожалея о слабости человечества, не выражает одновременно презрения к людям, «устроенным лишь в насмешку» [Достоевский 1972–1990, 14: 238]? На самом деле, разительное отличие проявляется тогда, когда мы рассматриваем, как Зосима помогает людям с психологическими проблемами и как Алеша наставляет детей и заботится о больных [Достоевский 1972–1990, 15: 86]. Советы Зосимы продиктованы любовью, а не снисходительностью и не желанием манипулировать людьми. Алеша хорошо помнит слова наставника и следует им на практике.

Между тем Лиза также помогает Алеше преодолеть чрезмерную зависимость от Зосимы и отождествления себя с ним: «Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь один… Я к вам приду, Lise… Впредь будем вместе…» [Достоевский 1972–1990, 14: 201]. По крайней мере в этом разговоре он обретает в Лизе доверенное лицо, которому можно признаться даже в своих религиозных сомнениях [Достоевский 1972–1990, 14: 201]. Затем, когда они с Лизой дважды целуются, когда их руки соприкасаются, Алеша начинает поддаваться телесности и сексуальному влечению. В отличие от Мышкина, он способен посвятить себя одному человеку. Он «твердо заявил» матери Лизы о серьезности своих намерений и готовности ждать «года полтора» — предположительно до тех пор, пока девушке не исполнится 16 лет [Достоевский 1972–1990, 14: 202]. Однако не прошло и трех месяцев, как все изменилось. Из их следующего разговора читатель узнает, что Лиза разорвала их помолвку, которая, скорее всего, так и останется расторгнутой. Я рассмотрю эту сцену в главе седьмой, а пока замечу, что при всем своем