Федора, он преданный отец и жаждет сорвать с себя маску, чтобы бросить вызов несправедливости других. Но он сжимается в ожидании их реакции, как будто они говорят ему: «Глупец! Ты не можешь стать другим!» Алеша все это понимал, потому что «внимательно смотрел на него»:

Было в нем что-то угловатое, спешащее и раздражительное. Хотя он очевидно сейчас выпил, но пьян не был. Лицо его изображало какую-то крайнюю наглость и в то же время — странно это было — видимую трусость. Он похож был на человека, долгое время подчинявшегося и натерпевшегося, но который бы вдруг вскочил и захотел заявить себя. Или, еще лучше, на человека, которому ужасно бы хотелось вас ударить, но который ужасно боится, что вы его ударите. В речах его и в интонации довольно пронзительного голоса слышался какой-то юродливый юмор, то злой, то робеющий, не выдерживающий тона и срывающийся [Достоевский 1972–1990, 14: 181].

Снегирев обделен «хорошим пониманием своего я», способностью свободно дарить любовь и принимать любовь других. Он оглядывается по сторонам, ища внешней поддержки, но огрызается на людей, мучительно переживая свою зависимость от них.

Спокойное внимание Алеши вызовет явные изменения в его тоне. Поначалу Алеша остается спокойным. Он «тихо и грустно» отвечает находящемуся «как бы в исступлении» Снегиреву [Достоевский 1972–1990, 14: 183]. «Продолжая сидеть» [Достоевский 1972–1990, 14: 183], он произносит слова, которые «пересекают» горизонтальную плоскость. Алеша, видя, что Снегирев любит свою семью, отвечает вежливой улыбкой как на представленный им самоанализ, так и на его печаль, вызванную болезнью сына. В отличие от презрения, которым обливает Снегирева дочь, Алеша проявляет ласковое сострадание к нему и помогает разбитому человеку вновь «возлюбить себя». Когда Снегирев заявил: «…надобно, чтоб и человека в моем роде мог хоть кто-нибудь возлюбить-с…», его слова глубоко растрогали Алешу, который подтверждает их истинность: «Ах, это совершенная правда!» [Достоевский 1972–1990, 14: 183]. Дочь Снегирева Варвара невнимательна и поэтому неправильно воспринимает поведение отца, считая, что тот «паясничает» [Достоевский 1972–1990, 14: 183]. На самом деле Снегирев начал доверять тихому Алеше и поэтому был готов показать ему, как его семья страдает от бедности и болезней. Алеша тактично признает их бедственное положение: «Вижу и слышу» [Достоевский 1972–1990, 14: 185].

Уважительное присутствие Алеши оказывает на Снегирева целительное воздействие. На улице, «на чистом воздухе» [Достоевский 1972–1990, 14: 185], в одной из самых душераздирающих сцен романа, Снегирев описывает страдания своего сына Илюши. Он прямо и честно, не заботясь об осуждении Алеши и разъедающем воздействии возложенной им на себя роли «Словоерсова», рассказывает об их печальных прогулках после того, как он подвергся унижению. Впрочем, когда призывы Снегирева к божественной справедливости достигают наивысшей точки, он вновь мучительно осознает, что Алеша, брат опозорившего его человека, видит его уязвимость. Его голос срывается, и он вновь начинает говорить «как бы в исступлении» [Достоевский 1972–1990, 14: 188]. Подобно Ивану в конце «Бунта», он вновь возвращается к своим травмам и настаивает на том, чтобы его «формуляр» был увиден:

«Папочка, вскрикивает, папочка, милый папочка, как он тебя унизил!» Зарыдал тут и я-с, сидим и сотрясаемся обнявшись. «Папочка, говорит, папочка!» — «Илюша, — говорю ему, — Илюшечка!» Никто-то нас тогда не видел-с, Бог один видел, авось мне в формуляр занесет-с. Поблагодарите вашего братца, Алексей Федорович. Нет-с, я моего мальчика для вашего удовлетворения не высеку-с! [Достоевский 1972–1990, 14: 190].

Несмотря на то что Снегирев вновь входит в свою роль, Алеша видит, что его присутствие помогло: «Алеша почувствовал, однако, что ему уж он доверяет и что будь на его месте другой, то с другим этот человек не стал бы так „разговаривать“ и не сообщил бы ему того, что сейчас ему сообщил» [Достоевский 1972–1990, 14: 190]. Алеша, «у которого душа дрожала от слез» [Достоевский 1972–1990, 14: 190], с глубоким сочувствием выслушал душераздирающий рассказ Снегирева о том, как его сын отчаянно кричал Дмитрию: «Пустите, пустите, это папа мой, папа, простите его» [Достоевский 1972–1990, 14: 186], — и о том, как он после этого заболел.

Речь Снегирева «на чистом воздухе» акцентирует самые тревожные вопросы, задаваемые в романе: почему богатые и сильные процветают за счет бедных и слабых? Где найти справедливость в мире, где невинные дети получают травмы, страдают и умирают? Где Бог, если кругом творится такая несправедливость? Почему Бог допускает ее? Позже в тот же день Иван прямо задаст эти вопросы. И даже Дмитрий, чья жестокость посеяла «семя <…> дурное» [Достоевский 1972–1990, 14: 289], приведшее к смерти Илюши, спросит: «Да отчего оно [дитё] плачет?» [Достоевский 1972–1990, 14: 456]. Однако и Митя «хочет <…> сделать что-то» [Достоевский 1972–1990, 14: 457] (курсив мой. — П. К.) — и тем самым делает решающий шаг, переходя от насилия к деятельной любви.

Христоподобная деятельная любовь, восходящая корнями к Божьей благодати, — таков в итоге лучший ответ, данный Достоевским на пронзительную реальность страданий. Многие страдания вызываются естественными причинами — болезнями, стихийными бедствиями, самой смертью. Однако еще большие страдания причиняют люди, которые деформируют свою свободу, превращая ее в своеволие и насилие. В течение столетия, последовавшего за публикацией романа, тираны творили невообразимые злодеяния[192]. Блаженный Августин настаивал на том, что если любовь, каритас, когда-либо сможет противостоять искушениям доминирующего либидо, то для этого в ее основу должна быть положена добродетель смирения. Вспоминая самонадеянность, которая была присуща ему в юности, Августин вопрошает: «Где была любовь, строящая на фундаменте смирения, на Иисусе Христе?» («Исповедь» 7.20.26 [Августин 1991: 187]). Достоевский разделяет христоцентрические воззрения Августина, что видно по рассуждениям Зосимы о «смиренной любви» и «смирении любовном» [Достоевский 1972–1990, 14: 289].

Алеша проявляет смирение любовное по отношению к Снегиреву. Выбрав подходящий момент, он передает ему дар Катерины, 200 рублей, и снова делает это не свысока, а находясь на одном уровне с собеседником. Он тактично поясняет, что это подарок не от кого-то из Карамазовых, «но только от нее одной»: «Она и вспомнила-то о вас лишь тогда, когда вынесла от него [Дмитрия] такую же обиду (по силе обиды), как и вы от него! Это значит, сестра идет к брату с помощью…» [Достоевский 1972–1990, 14: 190]. Однако в процессе уговоров Снегирева тактичность Алеши ослабевает. Может быть, после неудачи с Катериной он слишком сильно хочет добиться успеха? По мере того как Алеша становится все более настойчивым, читатель слышит, что тон его голоса повышается:

Она именно поручила мне уговорить вас принять от нее вот эти двести рублей как от сестры. Никто-то об этом не узнает, никаких несправедливых сплетен не может