К вокзалу Белкин хотел заказать такси. Но в шестом часу вечера в будний смоленский день дело это оказалось не самым простым, и он корил себя за то, что не озаботился бронированием машины заранее. Он стоял на выходе с платформы, спиной к бирюзовой громаде вокзала, время шло, крутился радар на экране приложения, но свободных машин у Gett для Белкина никак не находилось. Минута к минуте, до назначенного Верой времени оставалось лишь немногим больше часа. На вокзальной площади, конечно, наверняка можно было нанять бомбилу, но… Стоило такой мысли мелькнуть в голове, как рядом, будто соткавшись из сырого вечернего воздуха, возник неопределённый мужичок в ветровке и кепке. «Такси?» – бойко и доброжелательно поинтересовался он у Белкина.

– Спасибо, я не спешу, – чуть поколебавшись, ответил философ.

– Зря утраченное время, – доброжелатель как-то по-выпьи вытянул шею, взглядом указывая на экран белкинского смартфона. – Тут без шансов. Куда ехать надо?

Белкин отчего-то смутился, как будто мужичок застукал его за предосудительным занятием или прихватил на вранье. Ну, что ж, может быть, в самом деле…

– На Советскую восемнадцать дробь восемнадцать сколько будет стоить? Большую Советскую, – на всякий случай уточнил он, подозревая, что в смоленской топонимике могут быть свои тонкости.

– Пятьсот.

– Спасибо, я не спешу, – очень уверенно повторил Белкин.

Мужичок пожал плечами, хозяин, дескать, барин, и пошёл в сторону. Но как только Белкин переключился на мессенджер и собрался уже печатать сообщение Вере о том, что он немного застрял на вокзале и, возможно (возможно!..), слегка опоздает, краем глаза он заметил, что кепка возвращается. «Ну, сколько?» – спросил он у Белкина. Тот прикинул, что прибывшие на «Ласточке», похоже, практически все рассосались и разъехались и что справедливой оплатой будет, наверное, нечто среднее между ценой Gett (которого нет) и желаниями кепки (который есть), то есть, округляя, чтобы не возиться с мелочью, – где-то триста. Мужичок согласился моментально, и Белкин подумал, что можно было бы, видимо, начать и с двухсот… Впрочем, ладно, время поджимало крепко. Доброжелатель проводил его к автостоянке на привокзальной площади, где указал жестом на грязно-зелёную весьма преклонного возраста четвёрку. За рулём этого лимузина сидел и курил бородатый крупный старик, которому провожатый негромко бросил «триста» в полуопущенное водительское стекло. Пассажирскую дверь Белкину удалось захлопнуть лишь с третьего раза, для чего от него потребовалось дважды переступать свой порог решительности, и, когда он называл невозмутимому старику адрес, внутренний голос его взмолился всем богам, силам, архангелам, ангелам и святым угодникам, чтобы только добраться ему из пункта А в пункт Б живым и невредимым.

И то ли высшие силы соблаговолили наконец обратить на белкинскую сегодняшнюю судьбу своё могущественное внимание, то ли старик-водитель неприметно обернулся волшебником, но доехали они сверхъестественно быстро: пробок на пути не оказалось, а каждый светофор встречал их приближение приветливым зелёным сигналом. Не прошло десяти минут, как четвёрка свернула с главной улицы внутрь длинного извилистого двора, ловко пробравшись по которому, остановилась в последнем тупичке. Белкин быстро расплатился с таксистом, коротко поблагодарил и вышел из машины. Впрочем, сразу остановился, крутя головой и не обнаруживая ни вывески, ни указателя, куда ему здесь идти к своим апартаментам. Он было полез в карман за телефоном, чтобы связаться с администратором, когда старик постучал изнутри по лобовому стеклу и кивком указал влево, на дверь парадного в углу дома. Белкин сделал несколько шагов в ту сторону и, приглядевшись, действительно обнаружил у двери неприметную и неразборчивую с нескольких шагов табличку и панель домофона. Он обернулся поблагодарить другой раз своего немногословного (а может статься, что и вообще немого, подумалось вдруг ему) возницу, но четвёрка уже развернулась и, покряхтывая, отъезжала вверх по двору.

В мини-отеле Белкин пробыл недолго: взбежал по узкой лестнице наверх, быстро заполнил у администратора анкету, получил ключ от своего шестого номера, взбежал по ещё одной лестнице на третий этаж, прямо посреди на удивление приятного и просторного номера-студии сбросил с себя всё, кроме усталости от этого бесконечного дня, принял душ, поменял бельё на свежее, надел поверх усталости своей видавший виды скромный гардероб, проверил смартфон на предмет новых сообщений (нет), перечитал полученную от Веры инструкцию, прихватил портфельчик, закрыл и проверил дверь, пытливо посмотрелся в зеркало в коридоре, мельком глянул на часы, пробегая ресепшн на втором этаже, поинтересовался, как ему выйти на улицу Ленина (из двора в арку и за угол налево) и сколько отсюда до сада Блонье (три минуты быстрым шагом, порядок).

Без тринадцати минут семь Белкин стоял у кафе «Русский Двор», под ветвями высоких деревьев, на Блонье, за фонтаном.

Что в дневнике действительно важно – так это даже не (первой приходящая на ум) возможность внутри себя на себя оглянуться. Действительно прекрасна другая открывающаяся с помощью собственных заметок-последу перспектива – осмотреться. Ты стоишь в самом центре воспоминания, сего ли дня или дня вчерашнего, и можешь не спеша осматривать происходящее. Можешь подобрать бережно, повертеть и пристально разглядеть любой, самый мельчайший кусочек рассыпанного пазла. Всё замерло вокруг ухваченной минуты – мыслимой оси мироздания – машины, прохожие, редкие капли начинающегося дождя, струи фонтана, листва на высоких деревьях с первыми жёлтыми прядями, птицы в небе, всё замерло – смотри внимательно.

Просыпался сегодня с трудом, сказались, верно, и куцая, рваная прошлая ночь и головорот бесконечного за нею дня. Сон вокруг был прозрачным озером времени, я шёл по нему на старой вёсельной лодчонке, и с каждым гребком озёрная вода становилась всё холоднее, медленнее, тягучее, вот она уже леденеет прямо под вёслами, и мне приходится двигаться резкими рывками, ломая, разбивая прозрачную корочку. Каждый следующий размах и гребок потребуют всё больших сил и глубины разрывающегося дыхания, что застывает над поверхностью воды ватным туманом. Туман этот вот-вот скроет, сотрёт до неразличимости призрачный берег, от которого я пытался пробиться наружу и откуда долетает ко мне далёкий колокольный звон будильника – вернись!.. Дом-от-дома-к-дому-в-дом!..

И пришлось возвращаться.

Умывшись и приняв душ, я наскоро позавтракал скудными вчерашними припасами. Кофемашины здесь, увы, не было, так что пришлось довольствоваться двойным растворимым Carte Noire – из предусмотрительно купленных вечор пакетиков. До брестского поезда на Москву оставалось ещё порядочно, и я, по привычке развалившись на кровати, решил осмотреться во вчерашней встрече – тем способом, что изложен несколько выше.

У «Русского Двора», к своему удивлению, я очутился даже раньше назначенного Верой времени. «Я на месте», – написал ей в мессенджере. «Немного опоздаю, буду с вами через минут двадцать, – ответила она и добавила со смайлом, – держитесь там». На улице начинало накрапывать, и я решил, что «держаться» и ждать её мне удобнее будет внутри. Кафе оказалось чем-то вроде русифицированного «Макдоналдса». Будний вечер и не самая благоприятная погода для прогулок, видимо, проредили число посетителей – и в зале, и у касс оказалось достаточно свободно. Я поглазел на меню, подумал, что успею и поужинать до появления моей таинственной смолянки, заказал борщ и стейк из сёмги, взял американо и направился по крутой узенькой лестнице на второй этаж. Весь интерьер кафе – стены, колонны, столики – был расписан в красно-жёлтом стиле лубочных картинок, эдакое нарочитое и выпяченное, размашистое «а-ля рюсс», такое умилительное и трогательное для иностранных сердец; в первые минуты аляпистое буйство спрессованного цвета резало глаз, но затем растревоженное чувство прекрасного успокаивалось и как-то в целом доброжелательно на всё это дело поглядывало. К тому же сами картинки на стенах и столиках выглядели вполне мило: «добры молодцы», «красны девицы», «медведи с мёдом» – из того только, что я успел разглядеть, передвигаясь с подносом в дальний конец небольшого зала. Избранный мною столик украшали сидящие друг напротив друга на ветках в яблоневом саду «сладъкогласыя птици раискыя Сиринъ и Алконостъ», как поясняла трапезничающему надпись поверх рисунка.