силами старались улизнуть от его сиятельства. В это же время в Летнем дворце Петра I живал летом тогдашний министр финансов граф Егор Францевич Канкрин, который нашел нужным, со своим откровенным простодушием, не лишенным, однако, насмешливости, раз навсегда отделаться от поэтических нападений графа Дмитрия Ивановича, сказав ему в Летнем саду своим зычным голосом во всеуслышание: «Фаши стихи, фаше сиятельство, краф Тмитрий Ифаныч, так превосходны, што саставляют меня самого пропофать писать такие же стихи, и это берет от меня фремя косутарственной слушбы, трес что я софершаю косутарственное преступление, уклоняясь от моих опязанностей престолу и отечестфу. А потому я финушден буду котатайствофать фысочайшее повеление сапретить фам, краф, титать мне фаши пленительные стихи». Граф Дмитрий Иванович был далеко не глуп; но страсть к своим виршам в нем была до того сильна, что он не понял насмешливой шутки Канкрина и всем ее рассказывал, дав, однако, слово не отвлекать государственного мужа от его занятий, которыми он обязан по присяге престолу и отечеству. Узнав об этом, известный остряк и шутник князь Александр Сергеевич Меншиков, любивший потрунить и пошутить, пресериозно уверил графа Дмитрия Ивановича, что ежели Канкрин пожалуется на него, за чтение ему стихов, государю, то император назначит графу Дмитрию Ивановичу для жительства одно из его имений и освободит его от сенаторства. Таким образом, граф Канкрин был застрахован от чтения стихов Хвостова или «хвостовщины», как прозвал стихи эти Греч. Достоверно известно, что граф Хвостов нанимал за довольно порядочное жалованье в год на полном своем содержании и иждивении отставного чиновника, все обязанности которого ограничивались слушанием и чтением вслух стихов графа. Говорят, что, невзирая на хорошее содержание, чиновники эти более года не выдерживали этой пытки и постоянно переменялись, уверяя, что они на этой службе заболевают какою-то особенною болезнью, которую шутники называли «стихофобией». В Летнем саду граф старался ловить приезжих провинциалов, восхищавшихся честью беседовать с сенатором-звездоносцем, почему эти добрые люди выслушивали и сами вслух читали его стихи. За это граф приглашал многих из них к себе в дом на обед, что было вершиной почета для наивных провинциалов, каких тогда в России еще было немало, но какие нынче, с устройством железных дорог и при сближении самых даже захолустьев со столицами, значительно убавляются. Всех анекдотов и толков о графе Дмитрии Ивановиче не перечесть долго; почему, дав понятие о нем читателю, перехожу к тому, что лично до меня в знакомстве моем с графом Хвостовым относится[407].

Как я в Летнем саду ни лавировал, но попался графу Хвостову словно кур во щи, и он замучил меня своими стихами, отзываясь при этом с восторгом (разумеется, поддельным) о моих статьях во французском листке, в «Furet», и приглашая к себе в гости. Он жил тогда в Сергиевской улице, в своем длинном, желтом, неуклюжем двухэтажном доме, который давным-давно не существует и заменен какими-то изящными чертогами, как известно, наполняющими эту аристократическую улицу. Я у графа не был и, признаюсь, имел школьничество дать ему свой фальшивый адрес, где-то у Бертова моста[408], в Малой Коломне, тогда как я проживал тогда в Басковом переулке, в мезонине деревянного дома против артиллерийских казарм, который тогда принадлежал киверному фабриканту отставному унтер-офицеру Глотову, а нынче стоит все в том же виде, только не ведаю уже, кому принадлежит он теперь. Однако этот фальшивый адрес не спас меня: в одно утро, в воскресенье после обедни, пред глотовским зеленовато-табачного цвета домиком с мезонином остановилась голубая карета четверкой с форейтором[409]. Два ливрейных лакея в синих сюртуках, с малиновыми воротниками и серебряными галунами на треугольных шляпах и на капишонах, соскочили с запяток. Один стал у дверец, другой вошел во двор и направился по лестнице в мой мезонин. Он подал мне визитную карточку графа со словами, написанными красными чернилами: «Не откажите, молодой писатель, потешьте старика, поезжайте с ним к нему на дом теперь же. Граф Дм. Хвостов».

Отнекиваться было уже совершенно неприлично; я надел фрак, взял шляпу, набросил на плечи шинель и поехал в графской карете вместе с его сиятельством. Он дорогой ни полслова не говорил мне о мистификации с адресом и только стращал тем, что заарестует на обед. Однако я от этой чести отклонился, доказав ему невозможность принять его лестное приглашение, так как я «обязан» по воскресеньям бывать у Дмитрия Гавриловича Бибикова, моего тогдашнего начальника по Департаменту внешней торговли. Дома граф угостил меня отменно хорошим шоколатом с бисквитами, после чего не мог утерпеть, чтобы не прочесть мне некоторых из своих стихов, только что тогда им произведенных. Пред тем как нам распрощаться, добрый старичок взял с меня слово, что я буду у него скоро, и при этом он снабдил меня печатною тетрадью в большую четвертку с новыми своими стихотворениями. На заглавном листе этого in quarto[410], очень красиво и даже роскошно напечатанного, старик-стихокропатель написал при мне же несколько стихов с посвящением мне, «юному критику газеты французской „Furet“ от удивляющегося его таланту и верности суждения старика поэта, до гроба поклонника муз и граций». Таково было содержание этих шести стихов, в которых вместе с именами Аполлона и почти всех жителей Парнаса красовались имена и фамилии как его сиятельства, так [и] вашего покорнейшего слуги. При выходе на улицу со стихотворением, завернутым в трубку, я вспомнил, что в этот вечер предстоял мне, после обеда у моего директора департамента. маленький балик на Васильевском острову, у моих добрых и многоуважаемых тогдашних знакомых Башуцких[411]. Вследствие этого воспоминания о балике я распорядился приобрести себе палевые[412] перчатки самые свежие. Фурнировался[413] я всеми туалетными вещами в отменно хорошем тогдашнем магазинчике Дюливье, в доме Рогова на Невском проспекте, хозяин и хозяйка которого отличались замечательною образованностию, обширною начитанностию и коммерческою любезностью самого лучшего тона. Естественно, что маленький магазин г-на и г-жи Дюливье был всегда битком набит. Взяв на чистые деньги перчатки, я оставил в магазине сверток с печатными стихами и рукописным посвящением, сказав, что ежели завтра я не зайду мимоходом за этою тетрадью, то хозяева вправе делать с нею все, что им заблагорассудится. Едва прошло пять дней после этого, как я получил от графа Дмитрия Ивановича цидулочку с приглашением меня завтра вечером на чашку чая. Забыв о существовании тетради со стихотворениями и посвящением, я отправился в Сергиевскую, где был принят с распростертыми объятиями и угощен несколькими стаканами хорошего чая со сливками и с отличными, по-видимому