литературно-салонный французский, выходивший по воскресеньям, листок «Le Furet»[386], издаваемый молодым французиком, малорослым, с черною гривой, одаренным голосом удавленного петуха, Шарлем де Сен-Жюльеном, лектором французского языка при Петербургском университете, где в то время был ректором Дюгуров (Dugour), француз-эмигрант, не знавший слова по-русски, однако переделавший свою французскую фамилию на русский лад. Всего пошлее в критике Бестужева на «Furet», что по-русски значит «хорек», было то, что Бестужев называл помоеройкой и эту салонную газетку, и ее редактора-издателя, превосходно принятого во всех салонах петербургских «сливок». Так, молоденький французик с косматою шевелюрой был очень и очень gouté dans les salons de M-me la comtesse de Laval[387][388], т. е. старой толстухи «Лавальши». В салонах сильно возопияли за честь Monsieur Charles de St.-Julien, оскорбленного публично каким-то misérable journaliste russe[389]. Греч кое-где подстрекал, чтобы Бестужева выслали из Петербурга за обругание им газетки, имеющей счастье быть читаемою постоянно государыней императрицей; Воейков, со своей стороны, инсинуировал против Бестужева за эту дерзость у «благодетеля» своего Леонтия Васильевича Дубельта. Все это не прошло бы даром Бестужеву, и раз добрейший Николай Александрович Татищев, приехав от своей кузины comtesse Agripine[390] (Закревской), сообщил чрез Глебова поздно вечером Бестужеву, что он, Татищев, упросил за него графиню Агрипину, чтоб она походатайствовала о нем у графа Бенкендорфа. Добрейшей графине Бенкендорф, всегда смеявшейся над графиней Лаваль, Дмитрий Гаврилович Бибиков рассказал всю эту историю или бурю в стакане воды, и графиня взялась быть защитницей русского журналиста. «Охота же мне была написать эту статью об этой дрянной французской газетишке!» – заикаясь, поговаривал Бестужев, когда до него дошли слухи, что его выходкам против M-r Сен-Жюльена дают совершенно превратный толк. Среди всего этого шума и этой перестрелки я доставил Бестужеву статью, опровергавшую первую, напечатанную им ни с того ни с сего в «Меркурии» против «Furet», и, напротив, восхвалявшую французский листок выше леса стоячего[391]. Когда эта моя статья была напечатана, я отправился с нею в гостиную милой, любезной и необыкновенно образованной г-жи Ламе, жены инженер-полковника Ламе, который вместе с другом своим полковником Клапейроном оказал большие услуги ученой технической части по нашему ведомству путей сообщения как при Бетанкуре, так и при бывшем тогда главноуправляющим герцоге Александре Виртембергском. Г-жа Ламе, кузина и подруга детства M-r Сен-Жюльена, тотчас сообщила ему перевод моей статьи, мною же у нее в кабинете сделанный. И вот на другой же день при вежливом письме редактора-издателя «Furet» я получил всю коллекцию еженедельного листка, правду сказать, очень миленького и разнообразного, в количестве пяти экземпляров, т. е. одного для меня и четырех для моих знакомых. Не прошло суток после этой присылки, как явился ко мне сам M-r Charles de St.-Julien, приглашавший меня быть его сотрудником по части отчетов о русской текущей литературе и журналистике, разумеется, за честь и удовольствие быть сотрудником de cette charmante feuille de salons de la capitale[392] и иногда, разок в неделю, за возможность пользоваться редакторским креслом в тогдашнем Малом театре[393], где в то время играли исключительно французы, труппа которых была составлена превосходно. Недавно как-то в Публичной библиотеке вздумалось мне взглянуть на мои старинные грехи в этом «Furet», выходившем здесь в Петербурге за 40 лет пред сим. Мои comptes rendus[394] о тогдашней русской литературе были не что иное, как торопливое изделие семнадцатилетнего юноши, писавшего о многом по слухам, а о другом по своим отношениям. Так, например, я расхвалил тогда роман Греча «Черная женщина»[395] и вообще отзывался с особенным уважением о всем том, что творилось в «Пчеле». Все это, впрочем, было совершенно чистосердечно, потому что я в те времена был твердо убежден в высоких достоинствах произведений перьев Греча и Булгарина и в великом значении их газеты, хотя, правду сказать, чтение романов Николая Ивановича Греча наводило на меня зевоту и нагоняло тоску непреодолимую. Но как бы ни было, а в те времена статейки мои в «Furet» о littérature comtemporaine russe[396] имели свое положительное значение, и я сделался, сам не подозревая, мишенью различных любезностей многих тогдашних наших беллетристов. Так, например, я помню, что в ту пору И. Т.[397] Калашников прислал мне богато переплетенный экземпляр своего романа «Камчадалка»[398], а Н. А. Полевой доставил мне из Москвы полный экземпляр своего истинно прекрасного «Телеграфа». Затем уже я, бывало, превозносил же бог знает как «Le Télégraphe de Moscou»[399], что было приятно почтенному Николаю Алексеевичу, особенно по тому обстоятельству, что серьезный «Journal des Débats» заимствовал неоднократно на свои столбцы отчеты маленького «Furet» о тогдашней русской текущей литературе. Еще помнится мне, что покойный князь Владимир Федорович Одоевский передал однажды графине Лаваль одну из своих тогдашних книг, помнится, «Пестрые сказки»[400] или что-то в этом роде, с тем, чтоб о ней было упомянуто в «Furet», и редактор этой газетки прислал мне эту книгу, чтоб о ней faire une aimable mention[401], т. е. сделать любезный отзыв. «Свежо предание, а верится с трудом!»[402], что за 40 лет пред сим семнадцатилетний мальчик, знавший порядочно французский язык, мог так куролесить в русской литературе посредством сотрудничества в маленьком салонном французском листке.

Вообще газетка «Furet», feuille hebdomadaire[403] светских и литературных новостей, занимала довольно почетное место с кипсеками[404] и журналами мод во всех блестящих петербургских салонах, каких тогда в столице было многое множество. Известность русских литературных отчетов моих в «Furet» дошла, к беде моей, и до столь известного, даже знаменитого тогдашнего плодовитейшего стихокропателя, маститого графа Дмитрия Ивановича Хвостова, имя которого в истории нашей литературы сделалось предметом всеобщего глумления по причине страсти этого старика-самодура не только писать и печатать свои вирши, но и читать их всем и каждому или заставлять этих всех и каждого читать ему вслух его стихи, которыми он восхищался и которыми были всегда битком набиты как карманы его серого с анненскою звездой[405] фрака, испачканного сзади пудрой, а спереди табаком, так [и] карманы двух ливрейных гайдуков[406], сопровождавших сиятельного пииту на прогулках в Летнем саду. Из этих-то резервуаров маленький, сгорбленный, сухощавый старичок, сморщенный, как печеное яблоко, потрясавший головой, густо напудренною, постоянно извлекал массы своих стихотворных брошюр и листков, издававшихся им на всевозможные случаи. Граф обыкновенно в Летнем саду подсаживался к знакомым и незнакомым и всех мучил чтением этих стихов до того, что постоянные посетители сада всеми