домашними, печеньями. Сидели в гостиной, голубой с серебряными звездочками и освещенной многими канделябрами с восковыми свечами, так как тогда о каллетовских стеариновых свечах[414] только что еще начинали слегка поговаривать и употребляли их в виде опыта. Граф, как водится, читал свои стихи и заставлял читать их своего чиновника-наемника. Графиня Хвостова, урожденная княжна Горчакова, тетка нынешнего нашего государственного канцлера[415], в напудренных буклях старушка, окруженная тремя или четырьмя старообразными и весьма невзрачными компаньонками, одетыми, однако, очень модно и вычурно, да еще пятью или шестью болонками и мопсами, с ошейниками и побрякушками, присутствовала тут же, делая вид, что слушает стихи своего мужа, лаская собак или играя в дурачки с которою-нибудь из своих дам. Графиня Хвостова во всем Петербурге славилась своим французским языком, который она так умела удивительно уродовать. Рассказывая, что когда ее брат, князь Андрей Иванович Горчаков, был пожалован кавалером ордена Св. Александра Невского за какой-то военный совершенный им подвиг[416], она сказала: «Mon frère a reçu la cavalerie à travers l’épaule (кавалерскую ленту чрез плечо) pour avoir eté blessé au caviar gauche» (левую икру)[417]. А когда ее спрашивали о гувернере ее сына, кто это? она отвечала: «C’est le monsieur, qui marche derrière mon fils (ходит за моим сыном) et lui montre la langue française» (преподает ему правила французского языка)[418]. Опасаясь расхохотаться, когда ее сиятельство пустится говорить по-французски, я прикинулся не умеющим говорить по-французски и просил, чтобы со мною говорено было по-русски. Графиня, однако, зная, что я пишу статейки во французской газете, выразила по этому случаю свое удивление и сказала по поводу этого обстоятельства одной из своих невзрачных компаньонок что-то на своем французском диалекте невыяснимо абсурдное, заставившее меня прикусить язык, чтобы не фыркнуть. Граф стал говорить мне очень любезно о тех стихах, какие он мне подарил со своим посвящением. Платя дань учтивости и вежливости, я отвечал, что тетрадь эта занимает первое место в моей библиотечке, а посвящение, начертанное его рукою, приводит в восхищение мою мать, показывающую всем и каждому этот лестный документ. Но, однако, я жестоко был наказан за мою бесстыдную ложь, потому что старик граф Дмитрий Иванович хотя был, конечно, самодур со своим несчастным стихоплетством, но все-таки был при том светский и порядочный человек чистого екатерининского типа, почему с любезною усмешкой сказал мне: «Видно, чудеса Калиостро возобновляются. Вы говорите, что тетрадь эта у вас на квартире, а между тем она вот у меня здесь». И он подал мне эту злополучную тетрадь, вынув ее из ящика преддиванного стола. Я покраснел как маков цвет. Дело объяснилось тем, что графиня купила какую-то материю в магазине Дюливье, и товар этот завернули в расшитую хозяевами магазина оставленную мною на их распоряжение тетрадь, состоявшую из одного печатного листа в 8 страниц, т. е. в четвертку. Граф велел разгладить этот лист при содействии переплетчика; но не отдал мне его обратно, говоря, что он отдаст мне этот экземпляр тогда, когда я в наказание подарю его не одним, а многими моими посещениями.

III

В первое же воскресенье за обедом у Дмитрия Гавриловича Бибикова моя история со стихотворениями и посвящениями графа Хвостова была рассказана мною очень комично и сделала у Бибиковых такой фурор, что на другой же день пересказана была графу и графине Канкриным, равно как графу и графине Бенкендорф. Хохоту было много. Я же расписал эту историю, comme un fait du jour[419], моему редактору-издателю Charles de St.-Julien, который из этого материала состряпал в довольно бойких стихах комичную балладу-легенду, где под именем comte De-la-Queue[420] (т. е. граф Хвостов) изобразил чудака-стихоплета со всеми его странностями и смешными замашками и увлечениями, фабулой же драмы было вышеозначенное происшествие с тетрадью in quarto и с собственноручным посвящением, а место действия перенесено было в какое-то захолустье Франции.

Стихотворение M-r Сен-Жюльена, прочитанное во всех салонах, очень разогорчило доброго и неглупого, но страстно влюбленного в свои стихотворения графа Дмитрия Ивановича Хвостова. Он непременно хотел как-нибудь наказать юношу за шутку над ним, шутку столь публичную и так ядовито его задевшую, хотя, правду сказать, в стихотворении M-r Сен-Жюльена я был вовсе не повинен. Графиня, при всей доброте своей, гневалась на основателя этой шутки, т. е. на меня, потому что monsieur St.-Julien считался, по ее мнению, только моим оружием, и говорила, что надобно придумать мальчишке строгое и памятное наказание. В это время как нарочно приехал к графу Александр Федорович Воейков, который частенько в ту пору посещал графа, так как это было осенью пред подпиской на периодические издания, а граф брал ежегодно на свой счет по сотне экземпляров воейковских изданий, с тем, однако, условием, чтобы в следующем году было непременно напечатано в журналах Воейкова хоть одно стихотворение графа Дмитрия Ивановича. Граф, а больше всего графиня рассказали Воейкову всю историю моего проступка и предъявили ему злосчастное стихотворение о malheureux cracheur de méchants vers comte De-la-Queue[421]. Воейков прежде всего хотел написать против меня ругательную статью или поместить мою персону в свой «Дом сумасшедших». Однако первое он нашел не вполне достигающим цели, а второе признал чересчур почетным для меня, по крайней молодости моих лет.

Затем решено было в общем комитете пригласить меня в имеющее быть у графа на днях вечернее литературное собрание, где будут читать свои прелестные (для них) произведения, под председательством самого хозяина-амфитриона, такие «знаменитые» пииты и прозаики, как Владимир Иванович Панаев, автор сладко-снотворных элегий; Лобанов, переводчик Расиновой трагедии «Федра»[422]; он, Воейков, переводчик Вергилия и Делиля[423]; Огинский, переводчик какой-то древней истории Гольдсмидта[424]; Борис Михайлович Федоров, автор романа «Князь Курбский»[425] и бесчисленного множества детских и не детских стихотворений; Вильгельм Иванович Карлгоф, автор военных воспоминаний того, чего не видал, сидя в штабе[426], и тоже стихотвор; Александр Николаевич Глебов, творец сладеньких стишков; барон Егор Федорович Розен, стихотвор и прозаик; Андрей Иванович Подолинский, богатый малороссийский помещик и автор многих стишков в альманахах и пр. и пр. И посреди-то этого сонма «знаменитых» писателей решено было посадить меня на скамью подсудимых, а Воейкову предоставить быть моим и обвинителем-прокурором, и судьей, и, наконец, экзекутором-палачом. Воейков сам назначил себе все эти роли и радовался, что он среди этого блистательного общества жестоко отмстит мне своим, как он выражался, «оборваньем» за все мои анонимные заметки в «Северном Меркурии» о всех тех географических и исторических промахах, какими были