постоянных сотрудников. Было много охотников печатать свои статейки большею частию даром, считая еще великою честью, что статейка удостоилась печати. Конечно, не все такие статьи и статейки непременно печатались: многие возвращались авторам, многие пропадали у редакторов. Однако сколько-нибудь сносные статьи принимались с любезностью, выражавшеюся посылкой к автору двух-трех, иногда десяти билетов на журнал или газету. Это было для молодых писак, к числу каких и я принадлежал, верхом благополучия, давая им возможность распространять листок или жиденькую книжечку, печатавшие их статьи, в кругу своих знакомых; а эти знакомые, в свою очередь, были довольны, что знаются с юным писателем, доставляющим им экземпляр периодического издания, печатающего его прозу или стишки. Греч в числе сотрудников имел двух-трех постоянных и в том числе и меня, как я уже о том упоминал в моей статье: «Четверги у Н. И. Греча» (№ 4 журнала «Заря» 1871). С постоянными, так сказать, крепостными своими сотрудниками Греч был крайне нецеремонен и трактовал их очень легко; к сотрудникам же дилетантам, как он их называл, Николай Иванович относился особенно любезно, ежели замечал в них хоть малейший талант, и обыкновенно, принимая от них даровую статью, восклицал: «А нам статеечку, дай Бог здоровья вам!», повторяя часть куплета из славившегося когда-то водевиля «Феникс, или Утро журналиста»[382], где талантливый тогдашний актер Рамазанов вывел на сцену самого Греча, усвоив себе весьма ловко всю его внешность, манеры и привычки.

Случаю угодно было, чтоб я застал дома, в первый мой визит, Михаила Алексеевича Бестужева-Рюмина, жившего тогда в дрянном деревянном домишке где-то в Саперном переулке, в довольно забавном и эксцентричном положении. Этот г. Бестужев был человек лет тридцати, среднего роста, темноволосый, не столько плотный, сколько ширококостный, широкогрудый, сутуловатый и с огромною головой в виде пивного котла, да и лицо-то у него было цвета какого-то медно-красного, с глазами серо-карими, из которых один препорядочно косил. Говорил он пришепетывая, словно имел кашу во рту, и с довольно заметным заиканьем. Усов и бороды в те времена никто почти не носил, а у него даже и бакенбарды не росли. Светскими манерами этот господин не отличался: речь его, пересыпанная площадными, извозчичьими выражениями, делалась неестественно по-гостинодворски учтива, с прибавкой с почти к каждому слову, когда он хотел с кем-нибудь быть вежлив по-своему, голос же его отличался постоянною, неприятною хрипотой, свойственною голосу людей, находящихся в том положение, которое называется с перепоя. Одевался Бестужев безвкусно и имел вид domestique endimanché[383], т. е. лакея в праздничном туалете, в котором изобиловали яркие цвета, как, например, светло-синий фрак, красновато-розовый жилет и бронзового цвета шаровары с глубокими карманами. Вообще он не отличался ни изяществом, ни знанием светских приличий, причем, хотя и был журналист, из всех наук знал порядочно одну лишь русскую грамматику и писал совершенно правильно, но во всем другом отличался поразительным невежеством, которым бог знает для чего даже любил хвастать; не говоря уже о том, что он не знал ни одного из обыкновеннейших в общежитии иностранных языков, не имел самых элементарных сведений, почему без строгого наблюдения за его редакторством гг. Татищева и Глебова наделал бы в печати самых жалких ошибок, которые доставили бы торжество его врагам; а врагов у него было непочатый конец. В числе их главный Воейков, лично ненавидевший бедного Бестужева и хлопотавший за кулисами серьезно о высылке его из столицы.

Итак, я, отправясь к Бестужеву со свертком юмористических моих очерков (самого, как помнится, детского качества), вошел в сени его деревянного домика и, не звоня, проник чрез полуотворенную дверь в прихожую, узкую, тесную, в которой висели шубы, валялись сапоги, сапожные щетки и полуразбитая тарелка с ваксой и важно прогуливался зашедший со двора петух, тщетно искавший тут себе пищи. Тут же у окна была большая клетка с жаворонком. За дверью, в соседней комнате слышно было чье-то плесканье в воде и какое-то хрюканье с глухим воем, заглушаемое от времени до времени чьими-то словами: «Эх! налопался! Сегодня, видно, и не отольешь тебя, черт косоглазый!» Я начал кашлять, чтобы дать о себе знать, и тогда тот же голос крикнул: «Ежели кто по „Ментурию“, входите, нечего церемониться!» Так как я был именно по «Ментурию», то вошел в комнату в моей енотовой шубе и со шляпой на голове. Зрелище, представлявшееся мне, поразило меня: довольно большое зальце, в четыре окна, где все ломберные открытые столы и стулья покрыты были грудами экземпляров газеты «Северный Меркурий» и различными другими газетами, журналами, книгами. Вообще в комнате царствовал хаос, соединявший с книгами и газетами остатки утреннего завтрака или вчерашнего ужина, бутылки и штофы полупустые, табак, сигары, трубки и табачную золу. Около одного из окон полуобнаженный, без халата, валявшегося на полу, сидел издатель-редактор «Северного Меркурия», наклонив голову над громадным ушатом, а верный его слуга, могший служить натурщиком для портрета чичиковского Петрушки, поливал голову своего барина ледяной водой, стекавшею в чан, и тем отрезвлял его. Однако прототип Петрушки, ожидавший видеть наборщика из типографии, увидя меня, сконфузился, вспомнив, что выражения его могли быть услышаны, и просил меня снять тут же шубу, положить ее на диван, а самому войти в следующую маленькую комнату, величаемую им кабинетом. При этом добрый холоп благодушно и деликатно сказал: «Мигрень у Михаила Алексеевича мигом пройдет. Вот я ему льдом потру голову, и он скоро к вам явится».

И точно через четверть часа явился Бестужев, с которым я познакомился и имел впоследствии не один случай убедиться, что он был необыкновенно добрый и весьма честный малый, к своему несчастью, однако, удрученный отвратительною слабостию к горячим напиткам. Бестужев печатал без критики и разбора все пустяки, какие я ему доставлял беспрерывно, и часто говаривал, что при таком пароходном сотрудничестве[384] можно безостановочно выпускать в четверг и в воскресенье нумера газеты. Это действительно и исполнялось довольно аккуратно. Здесь не место входить в подробности о статьях «Северного Меркурия»; но я предоставлю себе удовольствие когда-нибудь передать читателям примеры всей тогдашней журналистики, разумеется, куриозу ради, а не для чего другого. Для приведения этого предположения в исполнение надо будет мне хорошенько порыться в моем рукописном домашнем архиве и посетить несколько раз Публичную библиотеку[385].

II

Нельзя не сказать, что в тогдашней журнальной болтовне являлись по временам вещи далеко не ничтожные, а, напротив, полные остроумия и юмора. К числу таких не принадлежала, однако, площадная брань, какая обращена была Бестужевым ни с того ни с сего в «Северном Меркурии» на появившийся в то время