своих взглядах следовал кембриджской антропологической школе, выраженной в трудах Э. Б. Тайлора и Дж. Фрейзера. Последний, отточивший систему своих идей на огромном эмпирическом материале, кульминацией которого стал двенадцатитомный труд «Золотая ветвь», использовал предложенную еще Л. Фейербахом идею перевернутой экзегезы244, согласно которой все религии есть лишь отражение психологической и биологической жизни человека. Все религиозные празднества повторяют цикл годового круга и поэтому восходят к незапамятным временам, а все культы имеют свое происхождение в специфике аграрного общества, отсюда идеи зерна как священного образа умирающих и воскресающих божеств, столь распространенные на Ближнем Востоке, и символика священной трапезы как приобщения им. Идеи Фрейзера до сего дня используются деятельными атеистами для критики уникальности христианства, а в годы жизни Лавкрафта и вовсе имели широкое хождение245. Именно они стали той рамкой, в которую американский писатель встроил свою мифологию.

Поскольку абсолютный материализм не мог позволить опираться на существующие фольклорные образы и использовать любых персонажей, несущих в себе даже отсылки к возможности духовного мира, то Лавкрафту требовалось создать свой собственный бестиарий. Главным условием была абсолютная его чуждость миру людей. Например, он вспоминает, что, придумывая ни на что не похожее имя Ктулху, руководствовался идеей, что это имя

было изобретено существами, чьи голосовые органы не были похожи на человеческие… следовательно, оно не может в совершенстве произноситься человеческим горлом246.

Таким же образом создавался и облик Древних и их окружения: они призваны были совмещать знакомые элементы отталкивающих земных сущностей: рептилий, рыб, грибов и т. п. (щупальца, чешуйки) в невообразимых и противоестественных комбинациях. Описаниями таких существ пестрят произведения писателя, обычно выглядит это так:

…появилась с размеренным хлопаньем стая прирученных и вышколенных крылатых тварей, многоличье которых ни здоровый глаз не ухватывал целиком, ни здравый рассудок не удерживал. Они были не совсем враны и не совсем кроты, не сарычи-стервятники, не муравьи, не кровососы-нетопыри и не разобранные по частям люди, но нечто такое, что мне невозможно и не пристало помнить247.

Поскольку бытие таких существ в окружающем нас мире, по определению, немыслимо, то их воображаемым обиталищем были избраны затерянные города и деревни, подводные острова, южный полюс – иными словами, всё, куда обычный человек или газетчики просто так добраться не смогут, а поскольку расширение средств коммуникации и перемещения приводило ко все большему проникновению людей в отдаленные уголки мира, то последним пределом для обитания Великих Древних был провозглашен бескрайний Космос. Таким образом, Лавкрафт получил разработанный бестиарий существ, полностью чуждых нашему миру, и систему трансформации религиозной мифологии, но ему нужна была среда, с помощью которой существование Древних стало бы предположительно возможным, а их пребывание в мире и взаимодействие с человеком – реалистичным и оправданным. Такой средой и стал эзотеризм.

Первым произведением еще молодого писателя, где эзотерическая мифология была избрана основой для сюжета, явился рассказ «Алхимик» (1908), в котором не было еще и следа Древних, зато обыгрывался известный миф о поисках философского камня и связанном с ним физическом бессмертии. Позднее именно алхимия станет одним из уникальных средств перевода вымышленной материалистической мифологии в реальный контекст. Лавкрафт держал руку на пульсе современной ему моды на сверхъестественные феномены: спиритизм, теософию, распространение оккультных групп и практик. Отчасти тому способствовали черные фантасты, с произведениями которых он работал, отчасти личный кругозор и поиски подходящей для отображения темы космического ужаса эстетики. Возможно, Лавкрафт был одним из первых, кто осознал, что отдельные адепты эзотерических учений представляют собой единую среду, но не хранителей некоего тайного знания, как они думали о себе, а среду, функционирующую по единым принципам и законам. Механизмы действия этой среды можно было использовать для оживления мифа о Древних, что Лавкрафт и сделал.

Первым принципом действия оккультной среды, по Лавкрафту, стала концепция тайных наук, передающихся через сети посвященных исследователей, зачастую отшельников, которые записывали свои открытия в запретных книгах. К началу XX века выработались две перспективы отношения к тайным наукам. Одна, более новая и вдохновленная теософией, считала их строго научным знанием, полученным в незапамятные времена и реализующим уникальный человеческий потенциал, способный открывать новые горизонты познания от материи к духу. В такой перспективе современная наука была лишь в середине пути к тем достижениям, которые, например, древние атланты сделали много столетий назад. Вторая перспектива, более древняя, сформировалась благодаря церковному отношению к тайным знаниям как результату общения с темными силами, пагубным магическим практикам, убивающим душу того, кто ими занимается. Лавкрафт объединил обе эти перспективы, но вместо атлантов и демонов населил мир Великими Древними. Классические характеристики, даваемые контактерами Древним, звучат весьма узнаваемо: Ктулху объявляется «крылатым Сатаной» («Зов Ктулху»), Азатот летит сквозь бесконечные пространства под «бой богомерзких барабанов и тонкое монотонное завывание сатанинских флейт» («Сомнамбулический поиск неведомого Кадата»), оккультизм, практикуемый героями произведений, называется «сатанинским» («Нечто у порога»), «Некрономикон» раскрывает тайны управления «демоническими иерархиями» («Пес»), в деятельности адептов Древних отчетливо прослеживаются следы «инфернальной печати» («Ночь в музее»), а чтобы очертить сферу компетенции своих героев, писатель использует прилагательное «оккультный».

Пожалуй, одно из самых откровенных отождествлений Древних и языческих богов, ставших демонами в иудео-христианской традиции, встречается в речи Зедока Аллена, пьяницы из Иннсмута, поведавшего протагонисту о судьбе города и истоках поразившего его тайного культа. В частности, он говорит, что «Дагон и Астарта суть имена Белиала и Лилит… филистимляне знали… свергая идолищ»248. В этом обрывочном бреде алкоголика обнаруживается отчетливый намек на то, что ближневосточные культы плодородия, равно как и каббалистическое знание, являются элементами мозаики культа Древних. Наиболее наглядно этот ход прослеживается по тому, как американский писатель создает образы людей, контактировавших с Древними. У таких людей почти всегда есть библиотека, и состоит она примерно из одного и того же набора запретных текстов. Вот одно из классических описаний такого собрания из «Случая Чарльза Декстера Варда»: оно

включало в себя почти всю известную каббалистику, демонологию и магию и было настоящей сокровищницей знаний в сомнительных областях алхимии и астрологии. Гермес Трисмегист в издании Менара, «Turba Philosopharum», «Liber Investigationis» аль-Джабера, «Ключ мудрости» Артефия – все они были тут, а еще каббалистический «Зохар», «Albertus Magnus» среди прочих книг Питера Джемма, «Ars Magna et Ultima» Раймонда Луллия в издании Затцнера, «Thesaurus Chemicus» Роджера Бэкона, «Clavis Alchimiae» Фладда и «De Lapide Philosophico» Тритемия стояли рядом на полке. В изобилии были представлены средневековые евреи и арабы. Мистер Мерритт побледнел, когда, взяв в руки великолепный том, озаглавленный «Qanoon-d-Islam», обнаружил запрещенный «Necronomicon» сумасшедшего