— То есть время реакции инструмента — это самая характерная его черта? То, что мы можем назвать, следуя вашему примеру с автомобилем, разгоном от нуля до ста?

— Не так просто. Звук Страдивари неподражаем. Ане не думала, что ее инструмент может быть подделкой, поэтому ее никогда особо не заботило мнение экспертов. Ее скрипка обладала богатым изысканным звуком, как в самом высоком регистре, так и в самом низком, кроме этого она была невероятно отзывчива, то есть могла производить как глубокие, темные бархатистые звуки, похожие на звуки виолончели, так и ноты настолько резкие, что они напоминали звуки трубы. И всегда это были выразительные звуки, потому что одна из самых удивительных характеристик хорошей Страдивари состоит в том, что ее звуки, кажется, распространяются по залу, словно расцветая в воздухе, от маленького бутона, когда они извлекаются из инструмента, до потрясающей розы, в какую они превращаются, достигая слуха публики.

— Понимаю, — сказал инспектор, ошарашенный этой цветочной метафорой.

— Относительно скрипки Ане неизвестно не то, сделал ли ее Страдивари или нет, а то, о каком инструменте идет речь. Ане хотелось верить, что ее скрипка — одна из Страдивари, принадлежавших Паганини. Не знаю, известно ли вам, что этот итальянский виртуоз к концу жизни собрал действительно выдающуюся коллекцию инструментов.

Пердомо на минуту отвлекся, записывая в блокнот то, что только что сказала Кармен Гарральде, затем спросил:

— Вы не знаете, кто-нибудь хоть раз предлагал Ане продать скрипку, пусть и безуспешно?

— Никто бы не рискнул, инспектор. Одно дело купить инструмент у коллекционера или у скрипичного мастера, и совершенно другое — сделать такое предложение исполнителю, да еще такого уровня, как Ане Ларрасабаль. Словно предложить деньги в обмен на твое горло или голосовые связки, потому что Страдивари была голосом Ане. Другое дело, что некоторые втайне очень бы этого хотели.

— Например, кто? — Пердомо не терпелось записать наконец какое-то имя в свой блокнот и тем самым продвинуть вперед расследование.

— Например, эта японка, Сантори Гото, серьезная соперница Ане. Мы знаем через третьих лиц, скажем, от агентов или администраторов концертных залов, что она приписывала успех Ане на пятьдесят процентов ее скрипке и отдала бы все, чтобы заполучить ее. Как будто она не знала, что Ане как музыкант лучше, вернее, была лучше, чем она!

— Но вы только что сказали, что эта Страдивари — необыкновенная.

— Да, в руках настоящего артиста. То, чего Сантори не понимает, — чтобы сравняться с Ане, ей нужно было бы две Страдивари!

— Но почему?

— Из-за пота.

— Из-за пота?

— Сантори Гото потеет на сцене, как если бы сидела в сауне, инспектор. Вы никогда ее не видели? Есть люди, которым это кажется настолько отталкивающим, что они перестали ходить на ее концерты, несмотря на то что, по правде говоря, японка очень привлекательна. Но когда она играет (должно быть, от страха сцены), то покрывается потом, как если бы таскала тяжести, а не исполняла музыку.

— И какое это имеет отношение к…

— Дайте мне докончить, пожалуйста, — хриплым голосом попросила женщина. — Влажность имеет катастрофические последствия для звучания любого инструмента, потому что дерево, впитывая влагу, теряет способность резонировать. Именно по этой причине в хорошие футляры для скрипки вделан гигрометр, прибор, измеряющий влажность. Если исполнитель потеет, как Сантори, за десять или пятнадцать минут он может превратить скрипку в нечто совершенно непригодное. Единственное решение — иметь под рукой две скрипки: пока одна сушится — а в той жаре, что стоит на сцене, на это уйдет несколько минут, — играешь на другой, и наоборот. Поэтому я и говорю, что для Сантори одной Страдивари недостаточно.

— Раз она была главной соперницей Ане, значит, теперь она первая звезда среди женщин-скрипачек, так?

— Да, инспектор, так, — обреченно вздохнув, призналась женщина. — Можно сказать, Сантори Гато теперь новый центр вселенной.

— Если мы разыщем скрипку, — Пердомо сменил тему, — законные наследники…

— Это родители Ане, — перебила его Гарральде, словно одно то, что кто-то ставит это под сомнение, было для нее невыносимо.

— Родители Ане? Почему вы так уверены?

— Ане не оставила завещания. Или вы хотите сказать, что обнаружили завещание?

— Нет-нет.

— Потому что никакого завещания не было. Поэтому, если закон не менялся, все отходит к родителям, включая эту квартиру и, разумеется, скрипку, если она когда-нибудь найдется. Все осталось бы ровно так же и после свадьбы. При отсутствии завещания сеньор Рескальо мог бы получить наследство только после смерти обоих родителей Ане.

В этот момент такса Кармен Гарральде принялась лаять, и женщина попросила инспектора перейти в кухню, где она откроет банку с кормом, чтобы дать собаке. Во время этого недолгого перехода Пердомо заметил маленькую скрипку, висевшую на стене одной из спален.

— А эта скрипка? — спросил инспектор, стараясь перекричать собачий лай.

— Это «восьмушка». Первая скрипка, которая появилась у Ане в четыре года. Дети в таком возрасте должны пользоваться уменьшенными инструментами, которые бывают даже еще меньше, потому что есть дети, которые начинают играть в год.

— Я могу взглянуть на нее?

Кармен Гарральде пересекла спальню и, сняв скрипку со стены, вручила ее инспектору.

Взяв инструмент в руки, Пердомо улыбнулся. Маленькая скрипка вызывала у него нежность. В воображении тут же возникали маленькие ручки, когда-то заставлявшие звучать эту скрипку. Он вспомнил, как начинал заниматься его сын Грегорио, как Хуана всегда провожала его в музыкальное училище, и глаза его увлажнились от тоски по тем безвозвратно ушедшим счастливым временам.

— Я должна накормить Кокску, а не то сосед снизу устроит мне скандал, — сказала Гарральде, прервав его печальные размышления. — Захватите скрипку в кухню, если хотите рассмотреть ее.

Пока хозяйка доставала собаке еду, Пердомо увидал сквозь небольшие отверстия в корпусе скрипки, что ко дну приклеена этикетка, но буковки были настолько малы, что он не мог ясно их рассмотреть, и, хотя вглядывался до боли в глазах, не сумел прочесть надписи на этикетке. В конце концов он сдался и, достав очки, которые из кокетства почти никогда не надевал, без труда рассмотрел этикетку.

Antonius Stradivarius Cremonensis

facebat аппо 1708[13]

Пердомо остолбенел:

— Что, это тоже Страдивари?