— Ну, это вам должно быть известно не хуже, чем мне. Не сомневаюсь, ваши люди прошерстили всю мою квартиру.

— Знаете что, дураком я вас не считаю и не рассчитываю на такое же отношение ко мне. Единственная причина, по которой я называю именно это имя, — то, что в ту пору оно было у всех на слуху. По сведениям агента инквизиции, к одной из его песен Раймон питал особое пристрастие. Это «Грусть донны Марии». Приходилось слышать?

Лукас кивнул. У него имелась кассета с записью музыки Видаля в исполнении современного французского ансамбля. «Грусть донны Марии» — любимая его песня, но не помнится, чтобы он кому-нибудь говорил об этом. К тому же в последний раз он слушал эту запись много месяцев, если не лет назад. Но если то, что Поннефу стало известно о кассете с записями песен Видаля в коллекции Лукаса, более или менее легко поддается объяснению, вопрос именно об этой песне — чистое наитие либо загадка. Лукас вновь почувствовал себя неуютно.

— Недавно, — продолжал Поннеф, — я слышал эту песню в исполнении одной малоизвестной французской группы. То есть не вживую, а запись. Возможно, она у вас есть, а может, и нет. Я не проверял. Впрочем, ваше дело верить мне или не верить. Суть в том, что на следующую после концерта ночь вы мне приснились. И вы пели эту песню и аккомпанировали себе на гитаре. С такой ясностью я увидел вас впервые, и это сильно облегчило мои дальнейшие поиски. Теперь я знал, как вы выглядите. Я мог узнать вас на людной улице. И мне оставалось просто выждать удобный момент, когда можно до вас добраться.

Лукас испытал физическое ощущение шока и невесомости, даже более сильное, нежели когда Поннеф вспомнил про историю с ягнятами. Уж это-то точно только ему известно. Он был тогда один в деревенском домике, где-то в районе Корбье, попивал вино, перебирал струны гитары. Наступила ночь. Лукас только что разругался с Паскаль, единственной из его подружек-француженок, с кем, казалось, отношения могут получиться более или менее продолжительными. По правде говоря, все случилось из-за творчества трубадуров — их мнения не совпали и привели к разрыву. Паскаль в слезах выбежала из дома. Утешение Лукас нашел, как обычно, в красном вине и музыке. В свое время он придумал собственную, особенно мрачную, аранжировку «Грусти донны Марии» и теперь, под выпивку, все наигрывал и наигрывал ее. Но это было, кажется, в последний раз, с тех пор он к этой песне не возвращался. Если Поннефу и приятно было поставить Лукаса в тупик, ему хватило дипломатического такта не обнаружить своего торжества. Какое-то время он пристально смотрел на собеседника, затем резко сменил тему. Лукасу оставалось лишь мучительно гадать, каким образом этот человек проник в закоулки его частной жизни. Гадать — и не находить разгадки.

— Быть может, это для вас и новость, но сейчас наблюдается вспышка интереса к учению катаров, — вновь заговорил Поннеф, не обращая внимания на мучительные попытки Лукаса взять себя в руки. — Немало молодых людей, не удовлетворенных ортодоксальными конфессиями, ищут альтернативные способы выражения своих духовных устремлений. Правда, вынужден с горечью признать, большинство из этих культов — настоящая катастрофа. В то же время моя проповедь учения катаров не остается неуслышанной — последователи обнаруживаются среди молодежи, в том числе и той ее части, что обитает на крышах барселонских домов. Кое с кем из них у вас был случай недавно познакомиться.

Хотя от прежних откровений Поннефа у Лукаса голова шла кругом, это его замечание, следовало признать, смысл имело. Оно также весьма убедительно объясняло происхождение почтовой открытки, найденной Лукасом под дверью квартиры. Шпана, наркоманы, мелкое ворье, уличные мальчишки, маргиналы — выходцы из среднего класса — все они пристраивались к катаризму в его наиболее привлекательном обличье — реинкарнация, относительное равенство полов, вегетарианство — с такой же легкостью, с какой молодежь предыдущего поколения погружалась в атмосферу свободного духовного поиска и экстаза, сформированную Тимоти Лири.

Так почему же Поннеф не избрал менее трудоемкий способ распространения своего религиозного учения? Сотни других поступали именно так. Люди легко покупаются на любую приманку, стоит лишь их убедить, что они хоть в какой-то степени — другие, что они — Избранные. Зачем настаивать на достоверности своего видения? К чему эти разговоры о реинкарнации, об общине возродившихся к новой жизни катаров, ведь в глазах людей они могут лишь превратить его в очередного чокнутого мессию. И как примирить подробные и весьма убедительные прозрения психического свойства с явным безумием всего проекта?

Но именно к этому, как понял Лукас, Поннеф и стремится с особой страстью. Если ему удастся убедить шестнадцать своих современников, что в прошлом они жили одной жизнью, он заложит новую основу религиозного диссидентства. И уж тогда можно будет утверждать, что пламя истинного катаризма никогда не угасало, а это, в свою очередь, отведет обвинения, будто «учение» — лишь окрошка из идей Нового времени, изготовленная для впавших в отчаяние и утративших веру.

Чем дальше, тем больше Лукас увлекался этим замыслом. Теперь версия, будто он сам был каким-то образом связан с Раймоном Гаском и катаризмом, в целом не казалась ему такой уж невозможной. В конце концов, он здесь, и Нурия тоже. И он уже сопротивлялся напору Поннефа не так упорно, как того требовал его статус человека конца XX столетия. В душу Лукаса упали первые зерна сомнения.

Он изо всех сил пытался найти хоть сколько-нибудь правдоподобные объяснения осведомленности Поннефа о себе. Может, он, Лукас, просто забыл, что и после той ночи в Корбье напевал эту самую песенку. Или, скажем, Поннеф при первой же их встрече загипнотизировал его. А если не сам Поннеф, то кто-то из его людей. Но тут же Лукас напомнил себе, что гипноз срабатывает только, если на него идут добровольно. К тому же знание его музыкальных вкусов не объясняет, почему Поннеф «видел», как он исполняет эту песенку, равно как знание того факта, что Уэльс славится большим поголовьем скота, никак не могло помочь ему «увидеть» сцену спасения ягнят.

Поннеф поднялся, подошел к берегу ручья, снял сандалии и опустил ноги в кристально чистую воду. Всем своим видом он являл праведность и покой — монах в ладу с природой, Богом и самим собою. Он оперся на локти, подставил лицо солнцу и прикрыл глаза. Дул легкий ветерок, который на этой высоте предвещает похолодание. Откуда-то донеслось клекотанье то ли ястреба, то ли орла.

Лукас вспомнил про Нурию, и в нем начал закипать давно сдерживаемый гнев. Он настолько увлекся метафизической акробатикой Поннефа, что почти забыл, как с ними обошлись, как именно попали они в руки этого человека в церковном одеянии. Ему пришло в голову, что при желании он мог бы сейчас, на этом самом месте, покончить с Поннефом. Булыжник в руку, замах, яростный удар — и череп с треском разлетается на куски. И еще удар, и еще, пока мозг не вытечет на землю, а руки-ноги не превратятся в кровавое месиво. Ничего подобного раньше Лукас не испытывал, впервые в нем проснулся инстинкт убийцы. Проснулся и пробудил поток противоречивых чувств: неуверенности, страха, вины, а также неискоренимости утраты и тоски, вызванной памятью о ягнятах.