Именно за сим занятием Малик с его господином и застали морлу, переступив порог подземелья, имевшего форму огромной чаши, сокрытого глубоко под Великим Храмом. Озаряемая отсветами неторопливых, пышущих жаром рек раскаленной лавы, текущих во все стороны от края до края громадной пещеры, открывшаяся им картина являла собою кошмар, достойный любого демона. Необъятное море облаченных в доспехи воинов колыхалось, самозабвенно, восторженно рубя, рассекая, полосуя, пронзая друг дружку насквозь. Тело каждого украшали дюжины глубоких кровоточащих ран. Скользкий от гноя и сукровицы каменный пол был усеян отрубленными конечностями. Десятки, сотни мертвых тел устилали пещеру, насколько хватало глаз. Малик заметил, что головы валяются отдельно от тел, и рты тех, что не лишились челюстей, так и остались разинутыми в предсмертном крике. У многих голов недоставало глаза, а то и обоих, или же носа, или же уха, но в том они почти ничем не отличались от большинства живых – изрубленных, изувеченных, однако в пылу сражения не замечавших полученных ран. Обрубки прочих частей тел плыли по течению, лежали вдоль берегов лавовых рек, а рьяные бойцы пополняли их россыпи с каждым истекшим мгновением.

С первого же взгляда было ясно, что в бушующей внизу битве нет ни складу, ни ладу, ни сколь-нибудь различимых противоборствующих сторон. Подобные мелочи морлу не заботили: каждый воин бился сам за себя, объединяясь с собратьями только для достижения некоей общей цели… после чего недавние союзники обращались друг против друга, рубили друг дружку с радостью, с теми же титаническими усилиями, с какими встретили бы любого врага извне. Только против таковых они и выступали воистину единым фронтом, ибо этого в первую очередь желал от них повелитель. Им предстояло стать моровым поветрием, повергающим в прах тех, кто не пожелает обратиться к истинной вере, а стало быть, весьма вероятно, служит предателю – по собственной воле, или же по неведению.

Люцион поднял взгляд к потолку, однако Малик прекрасно знал, что могущественному господину нимало не интересны свисающие вниз сталактиты. Примас взирал за пределы бренного мира, в те края, куда не заглянуть ни верховному жрецу, ни любому другому из смертных, сколько он этому ни учись.

– Мы пришли весьма вовремя. Час близок, мой Малик, – негромко, с чем-то весьма близким к отеческой нежности родителя, гордого своими детьми, сказал Примас. – Давай подождем и сполна насладимся красотою всеобщего обновления…

Вновь обратив взгляд вниз, к полю нещадной битвы, Владыка Люцион указал в самую ее гущу – туда, где по сию пору шла самая страшная сеча. Там, посреди побоища, поблескивал черный самоцвет величиной почти с человека, венчавший мраморную колонну в кроваво-красных прожилках (естественно, мрамор тот так и назывался «кровавым»). Самоцвет же господин Малика называл «Поцелуем Мефисто», однако, памятуя о кое-каких прежних его ремарках, священнослужитель имел основания полагать, что некогда он назывался в честь кого-то еще, о ком Владыка Люцион не желал говорить.

– Смотри же, мой Малик…

Казалось, само время прекратило свой бег: воины-морлу разом замерли, кто где стоял. Остановились клинки, наполовину вошедшие в животы, прервали падение катившиеся с плеч головы. В чудовищной величины подземелье воцарилась мертвая тишина.

Поцелуй Мефисто вспыхнул, заливая пещеру круговой волной черного света. Нет, вовсе не тьмы – именно света, только полностью, совершенно черного.

Едва черный свет коснулся бьющихся и павших, все они обмякли, выгнулись так, точно кости их обернулись жидкостью. Отрубленные конечности взвились в воздух, прирастая к телам, зияющие раны сами собой затянулись, искромсанные трупы затрепетали, вновь возвращаясь к жизни. Глядя на разворачивающиеся события, Малик вдруг вспомнил о перемене, недавно пережитой им самим, и снова схватился за изуродованную ладонь.

Воинство морлу было готово к новым сражениям. Воскресшие, воины поднялись даже из глубины дымящихся алых рек магмы. Латы их, докрасна раскаленные в испепеляюще-жаркой купели, замерцали и тут же угасли, обрели прежний неприветливо-черный оттенок.

Воскрешение мертвых, исцеление раненых… все это казалось Малику истинным чудом, пусть даже он знал, что на деле перед ним происходит нечто другое. Способностью возвращать жизнь погибшим смертным камень не обладал. Убитые сегодня или когда-либо прежде, морлу более не принадлежали к людскому роду. Скорее, то были ходячие мертвецы, кадавры, поднятые на ноги нечестивым величием Мефисто, ибо так пожелал сын его, Люцион. Ныне в каждом из них обитала некая демоническая сущность, притворяющаяся прежней, живой душой. Непрестанные битвы были настолько жестоки, что всякий новый воин-морлу быстро примыкал к рядам оживленных, однако все они почитали это за честь и свято верили, будто их души по-прежнему с ними.

Но что на самом деле происходило с их душами, наверняка знал только Владыка Ненависти – по крайней мере, так полагал Малик.

Не прошло и минуты, а подземелье вновь наполнилось неуемными воинами в самом расцвете сил. Некоторые зарычали друг на друга, вскинули над головами мечи, палицы, топоры и иное оружие, приготовившись к бою с любым возможным врагом. Кровь, обагрявшая пол подземелья, без остатка впиталась в камень. Взглянуть со стороны – о недавней битве не напоминало ничто.

– Дамос, – прошептал Владыка Люцион.

Из глубины подземелья, из самой гущи рядов, на обоих, повернувшись к ним, поднял взгляд особо огромный, устрашающий морлу. Вскинув кверху изрядной величины меч, он испустил громкий гортанный крик, приветствуя своего господина.

Примас кивнул и, в свою очередь, поднял вверх растопыренную пятерню. Дамос, кивнув в ответ, растолкал соседей, ринулся сквозь шеренги собратьев, без лишних слов ухватил одного за ворот и сдернул с места. Морлу последовал за Дамосом, а избранный командир Примаса двинулся искать следующего. Отобранная таким манером, пятерка воинов с Дамосом во главе вскоре подошла к входу, туда, где ждали Люцион с Маликом.

– О великий, – проскрипел Дамос, преклоняя колено.

Голос его был подобен голосам всех морлу, хоть однажды погибшим в бою. Казалось, изобразить человека вселившаяся в него темная сущность, как она ни старайся, не в силах: смертному голос Дамоса принадлежать уж точно не мог бы никак.

Пятеро за спиной главного морлу тоже преклонили колено. Люцион коснулся верхушки «бараньего» шлема Дамоса, благословляя его. Затем Дамос повернул голову в сторону Малика.

– Верховный жрец…

Малик благословил его на манер господина.

– Встань, Дамос, – велел сын Мефисто.

Главный над морлу послушался, и Примас продолжил:

– С этой минуты ты под началом верховного жреца и будешь повиноваться любому его приказанию.

– Слушаюсь, о великий…

– Вам предстоит охота. Дело идет о жизни, и в то же время – о смерти. Разницу ты понимаешь.

Воин склонил увенчанную шлемом голову, подтверждая правоту хозяина. Иметь дело с Дамосом Малику уже приходилось. Шлем лишь отчасти скрывал от взгляда лицо, выглядевшее так, будто даже Поцелую Мефисто не удалось воссоздать его в полной мере. От носа, кроме пары зияющих дыр, не осталось почти ничего, а нижняя челюсть словно бы принадлежала другому, еще больших размеров созданию – может статься, медведю. Впадины на месте глаз темнели одна выше другой. Однако если не брать в расчет опустевших глазниц, выглядел Дамос примерно так же, как и в день вступления в ряды живых новобранцев-морлу. Человеком он был отвратительным, уродливым и снаружи, и изнутри, и его темная душа еще в те времена опровергала известную поговорку, будто о книге не стоит судить по обложке. Одним словом, тот, смертный Дамос мало чем отличался от твари, что ныне обитала в его оболочке.