– Не с тем связались, – бормочет он и тащит из соседней комнаты горшок с кактусом, похожим на трезубец. Вооружает им Елизавету, затем вручает мне дубинообразную копию усопшего Федора и наконец первым покидает убежище с цветущей опунцией наперевес.

Я верю. Верю изо всех сил. Так верю, что начинают болеть мышцы. Раньше мне казалось, что вера порождается личным опытом, а сейчас я понимаю: без веры нет никакого опыта, она сама – опыт. Я верю бездоказательно, наивно, потому что это единственное, что мне остается. Или я поверю, что кактус делает меня невидимой для всех этих людей, которые выглядят пугающе обыденно – с сумками, рюкзаками, бутылками воды, девушка доедает бургер, до меня доносится запах этого бургера; только смотрят они не в телефоны, вот что заставляет их выглядеть не-людьми, – да, или я поверю в кактус, как поверил в него папа, когда понял, что ему некуда бежать, или они заберут меня куда-то, где я совсем не хочу оказаться, а может, разорвут на части в поисках того, чего у меня нет.

Мы медленно движемся к выходу из двора, расталкивая локтями людей; кактусы то и дело цепляются за чью-то одежду. Я замечаю каплю пота, стекающую по затылку бритого работяги, и уголок карты «Тройка» в кармане студентки. Ни один взгляд не падает в нашу сторону. Наконец мы оказываемся за забором и ускоряем шаг.

– Анжелика, Мефодий, Клим, – спасибо, – говорит Тимофей, и я эхом повторяю:

– Спасибо.

Принимаю как должное, что мой собственный дом окружен незнакомцами, только теперь им приходится мониторить не третий, а одиннадцатый этаж, вот шеи-то затекли, наверное. Стукаясь кактусами, мы поднимаемся в лифте – входная дверь не заперта, пахнет растворимым кофе. Прямо сейчас кто-то пьет этот кофе, сидя на моей кухне.

Нас выдает собака.

– Ну здравствуй, Добродея. Раз ты здесь, значит, и хозяйка рядом. А я, как ты понимаешь, Копач.

* * *

– Проверю – и кати себе обратно в свой Зеленоградск, – обещает Копач, прежде чем втолкнуть меня в машину.

Папины старые наушники болтаются на его шее. Он не похож ни на пациента психиатрии, ни на кладбищенского работника – скорее, на черта: мятый, клочкастый, и машина такая же. Когда мы выходим из дома, толпа расступается перед нами. Тимофей едва заметно сжимает мне руку. Елизавета гладит по волосам, снизу в ладонь утыкается собачий нос. Хлопает дверца, и мы с Копачом остаемся наедине.

– «Было бы ошибочно не упомянуть вклад моей дочери», – цитирует он, поглядывая на меня через зеркало заднего вида. – Так в чем же твой вклад, дочь?

Когда мы проезжаем мимо торгового центра, вывеска «Перекрестка», повторенная дважды – горизонтально и вертикально, – подмигивает мне двумя одинаковыми словами: «КРЕСТ».

…Это была не шутка. Смартфона не предвиделось. Поняв это, я нацепила наушники, сжала в кулаке игрушечную лошадь и расхохоталась. Я смеялась до слез, и мама смеялась вместе со мной, думая, что действительно порадовала меня этим дерьмом с помойки. Папа не смеялся – он смотрел на битую новогоднюю гирлянду, которая то меркла, то разгоралась снова, выдавая немыслимое:

ГН… В!

СОН!

ВЫНОС!

Когда я швырнула подарки под ноги, папа поднял их молча.

Думаю, тогда он и понял.

– Вам исповедоваться забыла, – цежу я и отворачиваюсь, но спрятаться от вездесущего взгляда Копача не удается.

– Он много о тебе рассказывал. Какая ты чуткая и добрая девочка, как тянешься к растениям, животным. Что подружек у тебя полно. Хороший человек был, но, прости, дурак. Вот кто его заставлял эти статьи писать? Да еще такую находку палить? Сидел бы себе, разводил кактусы, миром правил… Нет – открытие. Людям! – тянет он, издеваясь. – А люди его за это в дурку упекли и правильно, между прочим, сделали. Дурака – в дурку, ха! Молчишь? Молчи, вон, ручкой помаши папе.

Слева за окном автомобиля тянется знакомая стена Котляковского кладбища. Мы сворачиваем на Кавказский бульвар, где прямо из промзоны вырастают будущие новостройки, и спустя несколько минут упираемся в шлагбаум. Вокруг заборы, склады и ни одного человека. Копач запирает машину и закуривает. Дальше мы идем пешком. Спустя несколько ангаров приближаемся к воротам – вывеска, о которой говорил Тимофей, смонтирована прямо здесь, на красной кирпичной стене. Яркие буквы освещают пустое пространство перед цехом и несколько мусорных контейнеров у ворот: «Мюзикл-буфф «Огнедышащий простужается ночью» (в 12 345 сценах и 67 890 эпизодах)». Любая фраза составляется запросто. Я попробовала.

Копач торжественно водружает наушники себе на голову и поправляет микрофон.

– Я здесь. Слышишь меня? Скажи, как меня зовут.

Буквы едва заметно жужжат, но свет остается ровным.

– Глупый вопрос, понимаю… Мне и так это прекрасно известно. Сколько человек прямо сейчас находится в метро?

Нет ответа.

– Куда Новиков дел мои деньги?

Молчание.

– Ты меня слышишь?.. Слышишь? Попробуй сама, – суетится Копач. – Может, перепутала?

– Наш дом набит гарнитурами, – огрызаюсь я и, преодолевая отвращение, надеваю транслятор. – Я не знаю, о чем спрашивать. Где сейчас Федор? Его можно вернуть?

Тиши-на.

– Убью.

Обещание звучит настолько просто и буднично, что я со всей отчетливостью понимаю – убьет, что ему еще остается со мной делать, и тут же, у себя на производстве, прикопает. Некоторое время я рассматриваю плюгавый силуэт на фоне светящейся стены, прикидывая, как за себя побороться, и вдруг неоновая панграмма гаснет. Теперь уже мы оба всматриваемся во тьму в ожидании откровения.

Т… РЕ… ТЬЯК…

«Третьяковская»?

– Поздно уже, – потирает лоб Копач, растерянно озираясь по сторонам. – Если у вас есть конкретные предложения, обсудим в рабочее время.

– Конечно, – мгновенно соглашаюсь я, – без проблем.

И пячусь, не поворачиваясь к нему спиной, до тех пор, пока не оказываюсь за воротами. Открываю в навигаторе карту и мчусь мимо черных вышек недостроенных домов к автобусной остановке, с силой жму на зеленую кнопку уже почти отходящего автобуса, чтобы открыть двери, вдох-выдох, и вот уже в лицо бьет ветер с запахом креозота – я сажусь в полупустой вагон до центра.

Выхожу на «Третьяковской» и только тогда понимаю, что папины наушники все еще со мной. Драный поролон почти не приглушает городского шума, провод я сворачиваю и прячу в карман, чтобы не выглядеть сумасшедшей. Шепчу в микрофон:

– Я здесь. Привет!

Вывески приходят в движение – и я ускоряю шаг, чтобы городу хватило букв.

JuленКА

– Папа. Папа?

ПROсТИ, Я не УспеL

– Это ты? Где ты?

Я.ВЕ 3де

– Папа! Тебе сейчас больно? Страшно?..

Мимо проходят люди. Начинается дождь.

– Пап, прости. Я не понимаю, что делать.

BERRIEги coБАку

Я не замечаю ничего, кроме вывесок, которые