сеть дел, людей, воспоминаний, ощущений в моей Москве; я видела, как я, 70-летняя, радуюсь, что мы не уехали, не оставили Москву тогда, в 2022-м. Мы всё правильно сделали.

А несколько недель назад я шла по Лиону и видела почти такую же картину, только мы были без дутых жилеток, жарко. Но так же рады и легки, собаки так же бежали за нами, дети так же внимательно слушали про улицы Лиона, которые мы с дедушкой полюбили за годы, прожитые здесь после отъезда из Москвы. Потом мы поехали на дачу к друзьям — пусть французы и не называют это так, но мы, русские эмигранты, все равно говорим «дача». И как мы смотрели на деревья и на детей, выросших за эти годы нашей французской жизни, и радовались, что уехали, оставили Москву тогда, в 2022 году. Мы всё правильно сделали.

Я могу смотреть такие картинки почти в любом городе Земли — редко куда я попадаю и чувствую, что не могла бы здесь жить. Но вообще, я никогда-никогда не планировала именно переезжать. Я всегда мечтала путешествовать, пожить в разных странах, знакомиться с разными культурами и местами, но не оставить Москву навсегда.

Я помню, как мы сидели с подругой, которая переехала из России несколько лет назад, и она спрашивала, что заставило бы и меня переехать. И я сказала тогда: «Не представляю, разве что произойдет что-то ТАКОЕ, ну ТАКО-О-О-ОЕ. Тогда я точно перееду».

И вот оно произошло, а я еще не переехала, хожу по лесу около моего дома в Москве и смотрю картинки из альтернативного будущего.

До февраля 2022 года в моем представлении существовало два вида эмигрантов. Богатые аристократы, которые переехали в Париж и жили там ровно так же, как и в Москве или Петербурге, в золоте, роскоши, званых обедах, читая за завтраком мировые новости в газетах. И бедные эмигранты, представители творческих профессий или обедневшие аристократы, которые перебрались в Париж (ну, вот так я себе представляла: думала, что все переезжают в Париж), но средств к существованию у них не было и они прозябали в эмиграции, не имея возможности ни вернуться домой, ни как-то поправить свое положение (я думаю, они в начале XX века так и говорили — «поправить свое положение»).

Мои представления основывались на историях двух женщин: графини Веры Русаковой из книг Агаты Кристи и художницы Зинаиды Серебряковой из истории русской живописи (вы знаете ее — непременно вспомните ее неж­ную картину-автопортрет, с расческой у зеркала). И обе истории были совершенно отлакированные, я видела их издалека, из своего XXI века, при этом одна из них в принципе никогда не существовала и была собирательным образом белой эмигрантки.

Мне казалось тогда, что эмиграция — это что-то из начала XX века.

История художницы Зинаиды Серебряковой особенно трагична не только тем, что она — реальная женщина, в отличие от Веры Русаковой, но и тем, что она вообще не планировала никуда эмигрировать. Художница родилась в знаменитой и талантливой семье Бенуа-Лансере в 1884 году. Ее дед был знаменитым архитектором, отец — известным скульптором, мама — художником-графиком. Зинаида всегда рисовала, и ее картины отражали мир более красивым, чем он есть на самом деле. Ее пейзажи, такие светлые и спокойные, кажутся мне написанными человеком, искренне любящим свою Родину, свой дом, умеющим увидеть красоту земли. Серебрякова, по приглашению своего дяди Александра Бенуа, принимала участие и в крупных проектах, например в росписи Казанского вокзала в Москве.

После революции жизнь семьи Серебряковых изменилась. Им пришлось переехать из своего поместья в съемную квартиру: участились случаи грабежей помещиков и оставаться там с детьми было небезопасно. А в 1919 году муж Зинаиды умер от сыпного тифа, оставив ее одну с четырьмя детьми и больной матерью, совершенно без средств к существованию. У нее не было даже красок, пришлось перейти на уголь и карандаш. Серебрякова старалась обеспечить большую семью, хваталась за любую работу и в 1924 году согласилась на заказ в Париже. Ее пригласили создать большое декоративное панно — денег должно было хватить на какое-то время.

Она отправляла заработанные в Париже деньги матери, которая осталась с четырьмя детьми, через год работы смогла организовать перевозку сына к себе в Париж, через три года — дочери. Но двое детей и мама оставались в СССР. Работа на Родине ее не ждала, она искала заказы в Европе, но, когда началась Вторая мировая война и Франция была оккупирована, за советское гражданство грозил конц­лагерь. Ей пришлось отказаться от советского паспорта и принять французское гражданство. Путь домой оказался закрыт, работы было мало, Зинаида с двумя детьми жила бедно. По натуре она не была предпринимателем, не умела привлечь внимание к своим работам, часто не брала деньги с заказчиков, соглашаясь на работу за рекомендации и рекламу… Я читала ее дневники и письма — мне кажется, это была очень грустная, очень скромная женщина.

Только в середине 1950-х, после смерти Сталина, власти СССР позволяют возобновить контакты с родственниками за границей — и Зинаида ждет еще двоих детей к себе, в Париж. После 36 лет разлуки к ней приезжает дочь Татьяна. Она помогает организовать выставки мамы в Москве, картины Серебряковой пользуются популярностью, хотя она до последнего сомневается и стесняется отправлять свои работы на Родину.

История Серебряковой была одной из первых, которые заставили меня когда-то задуматься, что, возможно, эмиграция — это не сплошное развлечение и веселье. Потом в моей жизни случились четыре года жизни на Кипре. Мы приехали туда, когда моей дочери было полтора года. Я сидела одна в доме с маленьким ребенком и тихонько сходила с ума. Было невероятно жарко, зимой — невероятно холодно (а я родилась в Эстонии, я думала тогда, что кое-что знаю о холоде) и абсолютно, бесконечно одиноко. Когда я иду по Москве, особенно в центре, почти каждая улица что-то да значит для меня. Здесь мы пили кофе с мужем, здесь гуляли долгими летними вечерами с мамой, а в этом клубе можно было купить алкогольные коктейли, хотя нам, первокурсницам, еще не было восемнадцати. Сюда — в ГМИИ имени Пушкина — мама отправляла меня каждое воскресенье, и я проводила часы в Египетском зале с аудиогидом. А если вот здесь повернуть налево, то можно увидеть здание, в котором я проводила первую презентацию своей первой книги. Вот этот университет — тот, в который я не поступила. А вот в этом провела шесть лет, причем мы учились шесть дней в неделю, в субботу тоже. Каждый шаг в этом городе — часть моей личности. На Кипре этого не было: чтобы обрасти такими воспоминаниями и ощущениями, нужно время. И я просто сходила с ума, разговаривая с полуторагодовалым ребенком, нашей собакой и кипрскими кошками (уж их-то было предостаточно, но беседы все равно выходили скучные). Потом, конечно, мы построили свой мир на Кипре, появились друзья, любимые места, традиции, дочь пошла в садик, но после этого опыта я навсегда разучилась думать об эмиграции как о развлечении. Это сложно, и я слышу об этом сейчас от моих друзей, которые уехали. Где-то я читала, что эмиграция отбрасывает жизнь человека на пять-шесть лет назад, как будто вы теряете эти годы и должны делать все, что делали тогда, заново.

Поэтому, читая книгу Нины Берберовой «Курсив мой», я уже не удивлялась ее рассказам о трудностях после переезда. Нина Берберова — русская писательница, поэтесса, педагог, автор документально-биографических исследований и мемуаров. В 1922 году она с мужем Владиславом Ходасевичем уехала из СССР в Берлин, официально — чтобы поправить здоровье и пополнить образование. Долгие годы Берберова и Ходасевич боялись даже себе признаваться в своей эмиграции. Например, она пишет, как они выбирали, куда ехать дальше:

— Когда мы выехали 4 ноября 1923 года в Прагу, Марина Ивановна Цветаева уже давно была там. Мы не остались в Берлине, где жить нам было нечем, мы не поехали в Италию, как Зайцевы, потому что у нас не было ни виз, ни денег, и мы не поехали в Париж, как Ремизовы, потому что боялись Парижа, да, мы оба боялись Парижа, боялись эмиграции, боялись безвозвратности, окончательности нашей