Любке очень хочется домик.

— На ёлке его видно не будет, — говорит Любка. — Ёлка большая, а он вон какой маленький.

— Ничего, будет видно, если с краю повесить, — отвечает Митя и забирает домик.

Сама Вера Ивановна тоже взяла ножницы, села за свой стол. Несколько взмахов ножниц — и большой рыжий петух с весёлым растрёпанным хвостом посмотрел на класс.

До чего хорошо сегодня в классе! Даже Анька Панова не вредничает. Сидит сосредоточенная, режет что-то из картона, язык от старания высунула набок.

— Ох как уже поздно! — спохватывается учительница. — Давайте все готовые игрушки сложим в шкаф — и по домам. А что не доделали, в другой раз доделаем.

Любка шла, как всегда, с Соней. Но сегодня с ними вместе пошёл Митя. Им всем было по пути до угла. Раньше Митя никогда не ходил с ними. Но сегодня был особенный вечер, и всё было не как всегда. Класс, наполненный разноцветным предпраздничным шорохом. Вечер, когда ещё не горят фонари, а в домах уже зажигается свет. И трамваи летят, до краёв налитые жёлтым тёплым светом. И они идут втроём, приноравливаясь к шагу друг друга. Тихо на улице, и ничего не хочется говорить. Любка чувствует, что и Соне хорошо сейчас, и Мите тоже хорошо. Они доходят до угла и останавливаются. Отсюда всем в разные стороны. А уходить не хочется. Как будто все они чувствуют, что будут и другие хорошие вечера, но этот вечер кончится и его не будет. И им жалко, хотя до конца они этого не понимают.

Длинный Никифоров

Впереди Любки сидит за партой Андрей Никифоров. Андрей длинный — длинная спина, длинная шея. А голова совсем круглая, и два розовых уха просвечивают перед Любкиными глазами.

— Никифоров, а Никифоров, — шепчет Любка, — дай промокашку… Кляксу посадила.

Розовые уши пришли в движение, Никифоров повернул голову, положил перед Любой розовую промокашку с фиолетовыми крапинками чернил.

— Бери насовсем, у меня ещё есть. — И снова отвернулся.

Митя старательно выводит буквы в тетради, так старательно, что Любка не стала его отвлекать, просить промокашку. Она розовым уголком пытается втянуть кляксу, старается не размазать, но рука вздрагивает, и у круглой чернильной капли вырастают паучьи ноги. И вдруг Любе до тошноты надоедает нянчиться с этой проклятой кляксой. Становится совершенно наплевать на всё. Чтобы не видеть, что будет дальше, она кидает розовый листок промокашки сверху и со всего размаха придавливает его ладонью. Теперь будь что будет.

Вера Ивановна диктует дальше. Во время диктанта она ходит по классу, голос у неё ровный, громкий, и каждое слово она произносит отчётливо.

— «Старуха прядёт свою пряжу. Старуха… прядёт… свою… пряжу».

Сейчас Вера Ивановна начнёт диктовать следующее предложение, а Люба всё не может управиться с проклятой кляксой. Уродливое влажное тёмно-фиолетовое пятно расплылось чуть не на пол страницы, даже насквозь промок листок. Как писать дальше?

— Никифоров, а Никифоров, дай ластик, — просит Люба.

Никифоров шарит в портфеле. Митя поднимает голову:

— Что ты всё «Никифоров» да «Никифоров». Разве у тебя соседей ближе нет?

Любка растерянно молчит. Никифоров поворачивается и кладёт красноватый чернильный ластик. Люба протягивает руку, чтобы взять его, но Митя вдруг щелчком стряхивает резинку на пол. Ластик подпрыгивает и летит к ногам Веры Ивановны.

Учительница перестаёт диктовать, удивлённо поднимает брови и обводит глазами класс. Люба боится смотреть на неё и всё равно смотрит. Смотрит не отрываясь, как будто между глазами Любы и лицом Веры Ивановны натянулись тугие нитки. Взгляд Веры Ивановны проходит мимо Пановой, мимо Денисова, мимо Сони и Лиды Алексеевой. И останавливается на Любе. Только тогда Люба опускает голову и начинает смотреть на расплывшуюся огромную кляксу, выступившую сквозь промокашку. Ей кажется, что она так сидит долго. В классе тихо, никто ничего не говорит, а Вера Ивановна — Люба чувствует это — всё ещё смотрит на Любу.

— Это всё Митя, — гудит Никифоров. — Свой бы ластик кидал, а чего он мой кидает?

— Ябеда! — почти неожиданно для самой себя кричит Люба. — Длинный!

Она так разозлилась на Никифорова, что в тот же миг перестала бояться Веру Ивановну.

— Значит, так, — сказала учительница спокойным и чётким голосом, будто диктовала диктант. — Митя, Люба и ты, Андрей Никифоров, выйдите из класса… Идите, идите.

Поднялся Митя. Люба тоже поднялась. Все смотрели на них, а они шли к двери. Никифоров прогудел:

— Я больше не буду…

Но Вера Ивановна даже не ответила ему. И он, стараясь догнать Митю и Любу, чтобы не идти до двери одному, тоже вышел в коридор.

Когда дверь класса закрылась, Люба подумала испуганно и немного восторженно: «Ой, что сейчас будет, что сейчас будет! Мальчишки станут драться».

Они и правда отошли от двери и встали друг против друга, сжав кулаки.

— Сейчас как тресну, — сказал Митя напористо, — отлетишь!

— Только попробуй, сам отлетишь, — сказал Никифоров неуверенно, — ещё как отлетишь. — Он хотя и держал кулаки перед собой, был испуган. Он повторил упавшим голосом: — Только попробуй…

Любе стало жалко нелепого длинного Никифорова. Он гнулся от собственной длины, и шея у него росла не вверх, а вперёд. И сразу было видно, что Митя, невысокий и несильный, побьёт этого дурака Никифорова. Любка и раньше жалела Никифорова. Больше всего его было жалко потому, что после школы его встречала бабушка. Бабушка была в чёрной бархатной шляпке с вуалеткой, в высоких узконосых ботинках почти до колен. Она терпеливо сидела в темноватом вестибюле спиной к зеркалу и ждала, когда длинный Никифоров спустится с лестницы. Увидев его издали, бабушка начинала улыбаться и кивать, а Никифоров не смотрел на неё: ему было стыдно, что его, такого большого, встречает бабушка. Привстав на цыпочки, бабушка укутывала длинную шею Никифорова серым пушистым шарфом, завязывала уши шапки и ещё сверху приглаживала уши ладонями, чтобы плотнее прилегали. А Никифоров стоял смирно и безнадёжно глядел исподлобья. Мальчишки в развязанных шапках, в кое-как накинутых пальто проносились мимо, строили Никифорову из-за бабушкиной спины рожи,