показывали фиги. Любка жалела Никифорова. А сейчас он бестолково размахивал кулаками, боясь задеть Митю. Наверное, знал, что бесполезно драться с Митей.

— Знаете что, — сказала Люба, — вы не деритесь. Нас же всех выгнали, правда?

И мальчишки вдруг послушались. Они перестали гневно сопеть, опустили кулаки и сказали друг другу напоследок:

— Всё равно получишь.

— Сам получишь.

Потом мальчишки мирно пошли по лестнице, ведущей на чердак. Чердак был единственным местом, куда не заглядывал директор Дмитрий Петрович, если ему приходило в голову обойти школу и посмотреть, всё ли в порядке, не выгнали ли, случаем, кого-нибудь из класса.

— Айда с нами, — будем играть.

— Айда! — отчаянно откликнулась Люба.

Ей было весело оттого, что раз выгнали, то уже ничего не страшно. Её никогда раньше не выгоняли из класса. А теперь терять было нечего. И от этого было легко. Всегда она слушалась Веру Ивановну и старалась не сердить её. Она старалась, а стараться трудно. Теперь было легко оттого, что стараться было не надо. Оказывается, быть плохой приятно. И не имела значения клякса, жирная, как паук. Вот она идёт с мальчишками на чердак и старается делать большие шаги, чтобы не отстать.

На чердаке полутемно. Маленькое окно запылилось, низко нависли балки. Люба посмотрела в окошко; ей показалось, что на улице пасмурно, хотя она знала, что день сегодня солнечный.

— Давай свои фантики, — сказал Митя.

Никифоров вытряхнул на узкий подоконник несколько разноцветных квадратиков. Митя тоже сунул руку в карман, достал горсть мятых, потёртых фантиков, отобрал штук десять, а остальные спрятал опять в карман поглубже.

— А ты? — повернулся он к Любке.

— У меня фантиков нет, — сказала она, тут же испугалась, что её не примут играть, и добавила: — Они у меня дома. Даже от «Мишки» есть.

— Подумаешь, от «Мишки», — сказал Никифоров. — У нас у одного мальчика с нашего двора «Трюфель» есть, ты таких конфет и не видела. А «Мишку» каждый дурак видел.

«Не примут», — подумала Любка. В другой раз ей было бы всё равно — не примут, и не надо. Пойдёт ещё с кем-нибудь играть. Но сейчас, когда все они были объединены тем, что Вера Ивановна всех их вместе выставила из класса, отрываться от мальчишек очень не хотелось.

— А у меня зато латвийские есть. Таких ни у тебя, ни у тебя сроду не было. Знаешь, какие красивые! «Лайма» называются.

Мальчишки оживились:

— Как-как? — спросил Митя, делая вид, что не верит.

— А вкусные? — Глаза Никифорова загорелись.

— Вкусные, — соврала Люба. На самом деле она этих конфет ещё не пробовала. Мама принесла их вчера вечером из магазина, высыпала в прозрачную вазочку и поставила на верхнюю полку буфета.

«Это латвийские конфеты, — сказала мама строго, — для гостей. И тебе достанется, не смотри так жалобно. Только завтра. И не вздумай таскать».

«Я и не думаю. Так просто посмотрела», — обиделась Люба.

Теперь она вспомнила эти прекрасные неизвестные конфеты, завёрнутые в яркие глянцевитые бумажки — синие, и жёлтые, и красные. И ещё там было цветное золото. Золото от конфет бывает серебряное, это все знают. А эти конфеты были завёрнуты в синее золото, и в жёлтое, и в зелёное золото. А некоторые даже в золото с цветочками и крапинками.

— Очень даже вкусные, — повторила Люба и для убедительности причмокнула и закрыла глаза, будто вспомнила, какое великое наслаждение доставили ей конфеты.

— Ладно, на́, держи мои фантики, — сказал Митя, — завтра принесёшь свои «Лаймы». — И отсыпал ей целую горсть.

— И мои на́, — сказал Никифоров. — И мне тоже завтра принесёшь.

Они начали играть. Игра была простая, но требовала сноровки. Кладёшь на ладонь цветной квадратик и бьёшь ладонью о край подоконника так, чтобы фантик слетел и прикрыл другой, который лежит на подоконнике. Кажется, просто. Но лёгкий бумажный квадратик не слушается, летит не туда, куда хочешь. Раз! — и в сторону. Люба с досадой смотрит на Митю. Но Митя безжалостен в игре.

— Проиграла! — говорит он радостно. — Теперь смотри, как надо. Раз! — выиграл!.. Ещё — выиграл… И это мой!..

Митя то и дело опускает фантики в карман. А у Любки осталось от толстой пачки всего два грязных серых фантика, уже нельзя разобрать, от каких они конфет, — так, замурзанные бумажки. Но сейчас это не бумажки, а ценность. Их можно проиграть. На них можно выиграть. Никифоров весь подался вперёд.

— Бей, длинный, — говорит Митя.

Никифоров кидает. Раз! — мимо. Второй! — попал. И забрал Любин фантик.

— Ставь ещё!

Люба положила последний. У Никифорова даже щёки горят. Он знает, что выиграет. Наконец-то и Никифоров оказался ловким и не хочет упускать своего случая.

— Раз! — Ладонь у Никифорова большая, он стукает мягко, будто даже вяло. Но фантик ложится точно.

Всё. Больше Люба не может играть. Да ей и не хочется: вдруг стало неинтересно, как всегда, когда она проигрывала.

— Я больше не играю, — сказала Люба.

— Как хочешь, — ответил Митя, — только завтра не забудь, принеси свои латвийские.

— И мне, — напомнил Никифоров, — десять штук.

В это время где-то далеко внизу зазвенел звонок, тихий и непрерывный. Кончился урок, кончился диктант. Надо было спускаться с чердака. И они пошли. Впереди Митя, за ним Никифоров, а сзади, стараясь не отставать от мальчишек, Любка.

Два брата

В воротах стояли двое — Юйта Соин и его старший брат Миха. «Миха» — так называл его Юйта, потому что не мог выговорить «Миша». Вслед за Юйтой так же называл Мишу весь двор, ребята и взрослые, — «Миха».

Раньше Люба никогда не видела братьев вместе. Вообще вся семья Зориных по двору и по улице ходила поодиночке. Вот мать пробегает с клеёнчатой сумкой. Отец солидно и медленно проходит, со всеми громко здоровается, а если пьяный, останавливается поговорить. Нинка, ей уже шестнадцать, часто стоит на улице около магазина, но не покупает, а только смотрит. Миха проходит по двору хмуро, ни на кого не смотрит и ни с кем не