— В школу идёшь, Любочка? — спрашивает Ольга Борисовна, хотя и так видит, что Любка идёт в школу.

Любка понимает: она спрашивает для приветливости. И Любка охотно отвечает:

— Ага. В школу. А Белку скоро выпишут?

— Теперь уже скоро. — Ольга Борисовна улыбается во всё лицо, платок сползает со щёк. — Врач сказал, что, если осложнений не будет, к Новому году выпишут. Она кушает хорошо. Я бульон вчера передала и кисель. Пусть домашнего покушает. Похудела, даже через окно видно. Ну, беги, не опаздывай в школу!

Ольга Борисовна легонько подтолкнула Любу за угол, а сама пошла прямо.

Люба шла и думала, что скоро вернётся Белка и они уж теперь станут ходить в школу вдвоём. Белка скажет:

«Давай побежим!»

А Любка скажет:

«Давай!»

И они побегут от угла до самой школы, и ветер будет студить щёки, а перед школой они прокатятся по ледяной дорожке. Лёд на ней чёрный, маслянистый, местами протёртый до самого асфальта. Карета «скорой помощи», которая стояла тогда во дворе, вспоминалась теперь без страха. И цвет был не тёмно-зелёный, а простой зелёный цвет. И шофёр в белом халате поверх толстого пальто был вовсе не хмурый, а обыкновенный. Надо человека лечить, он и отвёз. И вылечили. Потому что всё на свете должно кончаться хорошо.

Вот она, чёрная лоснящаяся ледяная дорожка. Любка разбежалась, толкнулась посильнее и прокатилась по всей длине.

Пахнет ёлкой и мандаринами

Сегодня в школе ёлка. Сколько уже было ёлок в Любиной жизни. И в детском саду, и дома, и на маминой работе, и на папиной работе. Но всегда ёлка — новое. Новый праздник, новые радостные переживания, ожидание чуда. И запахи забытые, будто никогда раньше не было этого запаха: хвоя и мандарины. Ещё в вестибюле пахнет ёлкой, хотя сама ёлка стоит на четвёртом этаже, в зале.

Вера Ивановна прошла в вишнёвом платье с кружевным воротничком. Платье из поблёскивающей материи и очень идёт Вере Ивановне. Любке даже показалось, что учительница немного стесняется своего нарядного вида. Она шла не посреди вестибюля, как всегда, а по стенке. И ноги не очень уверенно ступали на высоких каблуках.

— Здравствуйте, Вера Ивановна, — сказала Любка, выходя из раздевалки.

Ей хотелось, чтобы Вера Ивановна не стеснялась. Не обязательно же, если человек — учительница, всегда быть в тёмно-синем костюме и белой кофточке с чёрным галстуком. Нарядная Вера Ивановна казалась не такой строгой и очень нравилась Любе.

— Здравствуй, Люба, — сказала Вера Ивановна и улыбнулась. — Какая ты сегодня нарядная!

— Это у меня новое платье, Верванна, мы только вчера с мамой купили.

Красное платье с белыми помпонами у шеи и широкой юбкой было действительно красивое. Любка и не глядя в зеркало чувствовала себя очень нарядной.

Вера Ивановна пошла наверх, а Любка увидела входящую в вестибюль Соню.

— Я подожду тебя, — сказала Люба, — мы вместе пойдём.

— Я быстро, — откликнулась Соня, — я сейчас.

Она повесила пальто и вышла. Белая выглаженная кофточка делала Сонино лицо румяным и радостным. Глаза блестели, а волосы не топорщились, как обычно, а были заплетены в две короткие толстенькие косички.

Девочки побежали по лестнице вверх. Люба впереди, Соня немного сзади. Утренник ещё не начинался, и в зал, где стояла ёлка, не пускали. Дверь была плотно прикрыта. А около двери уже собрались третьеклассники. Вера Ивановна стояла тут же, прямая, как всегда, и ни на что не облокачивалась. И ещё две чужих учительницы, немного похожих друг на друга, — обе с прямыми проборами в тёмных волосах и пучками на затылках. Вокруг толпились ребята из других третьих классов. Длинный Никифоров выделялся в чёрном бархатном костюме со штанами до колен. Воротник белой рубашки был завязан на чёрный бант. Как-то не по-мальчишечьи он был одет. Наверное, его наряжала бабушка. Вид у Никифорова был обречённый. Зато Генка Денисов чувствовал себя как дома. Генка никак не нарядился в честь праздника. Обычная рубашка, серенькая, в которой Генка всегда приходил в школу. И серые брюки с квадратной тёмной заплаткой на коленке.

— Генка, у тебя что, дома никого нет? — спросила безжалостная Панова.

Генка понял, почему она про это спросила, но не смутился и ответил просто:

— Ага, никого нет. Мать с утра с крёстной уехала, а отец у соседей сидит, приёмник слушает. — Генка оглядел всех, оглядел себя и махнул рукой: — Ладно, сойдёт!

— «Сойдёт, сойдёт»… Чудной ты какой, — дёрнула плечом Панова.

Сама она была в голубом шёлковом платье, пышные короткие рукава делали Аньку похожей на принцессу из сказки. И конечно, мальчишки смотрели на неё разинув рты. Заметив Любу, Панова отстала от Генки и сказала, ни к кому не обращаясь:

— Все нарядились — жуть. Будто на бал.

Получалось так, будто Люба, Соня и все сделали что-то неискреннее и стыдное: притворились красивыми.

— Аня, не задирайся хоть сегодня, — сказала Вера Ивановна.

И Любка обрадовалась, что ей на этот раз не надо думать, как поставить на место ядовитую Панову. Тем более, что она бы, наверное, ничего не придумала. Всегда, когда Анька её задевала, она придумывала ответы язвительные, убивающие наповал, но приходили они в голову слишком поздно, на лестнице после уроков, когда Пановой и след простыл, или придумывались дома, когда Люба оставалась одна.

Обе створки двери в зал всё ещё были закрыты. А из-за двери доносились звуки полечки. Это учительница пения Елизавета Андреевна репетировала.

— Люба, ты стихотворение не забыла? — спросила Вера Ивановна.

— Нет, Верванна, не забыла, — сказала Любка.

Наконец дверь зала распахнулась. На пороге стоял Дед-Мороз, гостеприимно раскинув руки в толстых белых рукавах. Шуба его сверкала разноцветными блёстками, а красная шапка была оторочена белым мехом. И густая белая борода скрывала всё лицо.

— Милости прошу, — прогудел из-под бороды густой бас, — все идите к нам на ёлку. Третий «Б», и третий «А», и третий «В» — все беритесь за руки и пошли веселиться.

Дед-Мороз взял за руку Соню, а