— И папа, — пробормотал Коля, закрывая глаза. — Ты забыл о нем.

— Да, отец тоже приходил. Но он вскоре ушел. А Оленька не приходила, только прислала письмо о том, как ей жаль… И никто из тех, с кем мы учимся, тоже не пришел…

В его голосе звучала искренняя обида. Что могла Амалия сказать ему? Что в жизни находится много охотников разделить чужую удачу, но чужое несчастье не волнует никого?

Из-за ширм показался знакомый доктор.

— Прошу прощения, сударыня, но десять минут истекли. — Он поглядел на Колю, который по-прежнему лежал с закрытыми глазами, и нахмурился. — Надеюсь, вы узнали, что хотели узнать?

— Да, — сказала Амалия и стала прощаться. Она крепко пожала руку Александры Евгеньевны и обратилась к Коле: — Я хочу прислать вам что-нибудь в качестве подарка. Скажите, чего вы хотите? Я постараюсь это исполнить.

Коля открыл глаза и посмотрел на гостью с удивлением.

— Но мне ничего не нужно… Хотя… если вас не затруднит, я хотел бы фунт эйнемовских конфет. Раньше я очень их любил… Надеюсь, доктор будет не против?

— Мы купим тебе конфеты, — пролепетала Александра Евгеньевна.

— Нет, нет, не стоит, я пришлю, — вмешалась Амалия. — Сегодня же.

— У вас, наверное, много дел, — сказал Володя доктору. — Я сам провожу госпожу баронессу.

Доктор не стал возражать, и Амалия в сопровождении Володи вышла из палаты.

— Скажите, сударыня, вы знаете, кто его толкнул? — спросил Володя, как только они оказались за дверью.

— Пока нет, — ответила Амалия. — Но надеюсь узнать.

— А Лиза? Ее убили? — Амалия молчала. — Нам Ларион рассказал, что вы заинтересовались ее смертью. Он уверял, что вы вели себя как сыщик, но мы решили, что он опять выдумывает… Знаете, он неплохой парень, но иногда на него находит, и он изобретает всякие истории. То несет чепуху о громадном наследстве, которое кто-то получил, то врет, как он кого-то спас, то еще что-то…

— А мне господин Маслов не показался фантазером, — уронила Амалия.

— Просто вы плохо его знаете, сударыня. Мы-то с братом знаем его гораздо дольше. Я вовсе не хочу сказать, что он плохой человек, — поторопился объяснить Володя, которому показалось, что он уловил неодобрение в лице своей собеседницы. — Нет, он честный, бескорыстный, восторженный… И притом жутко надоедает, — не удержался он от щедрой ложки дегтя. — Приставучий, хуже репейника!

Амалия открыла рот, собираясь едко промолвить: «Странно, что вы удивляетесь тому, что к вам никто не ходит», — но тут перед ее внутренним взором возникло скорбное лицо Александры Евгеньевны, сидящей у постели покалеченного сына, и молодой женщине стало стыдно. Не тот был момент, чтобы ставить на место молодого глупца, который так и не научился следить за своим языком.

— Скажите, Володя, что врачи говорят о вашем брате? Каков их прогноз?

Молодой человек помрачнел.

— Вы же знаете, как трудно добиться от них прямого ответа… Со мной, впрочем, они были откровеннее, чем с мамой. Насколько я понял, даже если Коля останется жив, он будет калекой.

— Простите, что затронула эту тему, — поспешно сказала Амалия. — Я понимаю, как вам тяжело.

— Сударыня, — внезапно проговорил Володя, — я знаю, что не имею права ни о чем просить вас, но… Пожалуйста, пообещайте мне, что вы его найдете, — выпалил он, волнуясь. — Я бы и сам отправился к Левашовым сейчас же, чтобы узнать, кто столкнул моего брата с лестницы, но мама… Я не могу ее оставить. Я боюсь, что одна она не выдержит всего этого…

— Считайте, что у вас есть мое слово. Если ваш брат вдруг вспомнит что-то еще — ну мало ли, — обязательно дайте мне знать. Хорошо?

Володя пообещал, что будет держать свою собеседницу в курсе, и Амалия ушла. Сев в экипаж, она приказала везти себя в магазин товарищества «Эйнем», где купила три фунта лучших конфет и попросила доставить их Коле Шанину.

Варвара Дмитриевна чувствовала себя просто ужасно.

Состояние, в котором она находилась, можно было сравнить с ощущениями приговоренного к смерти, которому остается жить совсем немного. И кто же приговорил ее — собственный пасынок, которого она всегда терпеть не могла!

В детстве Арсений был для Варвары Дмитриевны чужим ребенком, который смотрел на нее исподлобья и явно не испытывал восторга оттого, что она заняла место его матери. В сущности, трудно было ожидать другого от маленького мальчика, который потерял маму, и в этом отношении он ничем не отличался от большинства детей, оказавшихся в таком же положении. Конечно, женщина иного, чем Варвара, склада характера попыталась бы найти с пасынком общий язык и расположить его к себе, но она не выносила, когда ею пренебрегали, и если она сочла кого-то своим врагом, никакие увещевания на нее не действовали. Раз Арсений не оказывает ей должного уважения, она будет обращаться с ним соответственно, и горе тому, кто посмеет стать на его сторону.

Как и все мелочные, узколобые люди, Варвара Дмитриевна, раз приняв какое-то решение, придерживалась его с упорством, достойным лучшего применения, — особенно когда противник не мог оказать серьезного сопротивления. Скучно и, наверное, вовсе не нужно пересказывать все перипетии домашней войны, в которой любая мелочь служила поводом для придирок со стороны мачехи. Когда Арсений был еще маленький, Варвара Дмитриевна часто повторяла, жалуясь на него мужу: «Этот ребенок убьет меня!» И теперь, по прошествии многих лет, ее слова были некоторым образом близки к тому, чтобы сбыться.

Сидя в своем будуаре перед большим зеркалом, Варвара Дмитриевна тихо заплакала. Она жалела не о том, что дурно обращалась с пасынком и методично выдавливала его из семьи. Окинув взглядом свою жизнь до сегодняшнего утра, Варвара Дмитриевна вынуждена была признать, что та ей не удалась. Человек, в которого она влюбилась, женился на ней ради денег и обманывал ее без зазрения совести, любимый сын умер, а дочь… Дочь, по мысли Варвары Дмитриевны, предала ее, потому что отказывалась относиться к Арсению как к чужому. Нет, до открытого бунта дело не дошло, но мать чувствовала, что дочь ее не одобряет, и это молчаливое неодобрение выводило Варвару Дмитриевну из себя.

«Ну хватит, довольно распускаться», — мысленно приказала она себе, вытирая слезы. Вспомнив о дочери, Варвара Дмитриевна неожиданно вспомнила кое-что еще, и ее озарила догадка. Хозяйка дома потянулась к звонку и так яростно дернула его, что чуть не оборвала шнурок.

— Где вы ходите? — с раздражением спросила она у вошедшей горничной. И, не дожидаясь ответа, продолжала: — Моя дочь у себя?

— Нет, сударыня, — трепеща, ответила горничная. — Оне-с уехали.

Это несвоевременное «оне» (множественное число от «она», выражающее почтение) в применении к глупой девчонке, ее дочери, только рассердило Варвару Дмитриевну еще сильнее.

— Куда она уехала? — яростно вскрикнула хозяйка дома.