В теории идея о геноциде может укрепить моральные и правовые основы существования той группы, которая представляет себя жертвой. На постсоветском пространстве обвинения в геноциде помогают элитам провести социальную и национальную мобилизацию, представляя свой народ как беззащитный объект международных отношений, подверженный атакам властного, агрессивного внешнего противника. Однако в случае России доминирующей идеей является великая мощь русского оружия, статус ядерной супердержавы и победа в Великой Отечественной войне – сложно представить народ, имеющий такие достижения, беззащитным[423]. Как увязать два противоположных мифа – большой вопрос, и, как показал импичмент, российским национал-патриотам разрешить эту проблему не удалось: по результатам голосования обвинение в геноциде собрало наименьшее количество голосов[424]. Да и ни одно из других обвинений в адрес президента не получило необходимых 300 голосов[425]. Однако обвинения в заговоре как политический инструмент, легально используемый на самом высшем политическом уровне, имели несколько достаточно неожиданных последствий.

Во-первых, обвинение Ельцина в заговоре с целью захвата власти в стране помогло объединить против Кремля совершенно разные силы: от коммунистов и национал-патриотов – традиционных врагов Ельцина – до партии «Яблоко», выступавшей с либеральных позиций[426]. «Яблоко» и другие либеральные политики хотели перестать ассоциировать себя с Ельциным, в особенности после кризиса августа 1998 г., когда они почувствовали ослабление общественной поддержки. Их участие в импичменте могло бы помочь вернуть голоса тех, кто также был разочарован в политике Ельцина. Во-вторых, импичмент Ельцину помог увеличить популярность премьера Евгения Примакова в качестве кандидата реваншистской партии, считавшегося на тот момент главным фаворитом будущей президентской гонки[427]. Кроме того, импичмент совпал с резким ростом антизападнических настроений в российском обществе на фоне операции НАТО на Балканах. Эти настроения позволили антикремлевской оппозиции еще более усилить свои позиции в Думе. Наконец, были и куда более неожиданные последствия: импичмент повысил нервозность Кремля по поводу будущего транзита власти во время президентских выборов весны 2000 г. Примаков, поддержанный разными политическими фракциями, имел очень высокие шансы на успех, а использование его сторонниками антиельцинских теорий заговора в качестве элемента популистской, конспирологической критики Кремля вызвало опасения, что следующий кандидат станет победителем именно благодаря мобилизации таких теорий и таких групп поддержки в обществе. В результате даже наиболее либерально настроенные политики, испугавшись роста антизападных идей и парламентского популизма, поддержали кандидатуру Владимира Путина и фактически помогли России вернуться на авторитарный путь[428].

Марк Фенстер заметил, что теории заговора, воспринимаемые как популистская логика, характерны для всех политических систем, включая самые демократические. Они могут создавать сложности для действующей власти, помогая критикам распространять свой месседж и подрывать легитимность правящей элиты. В то же самое время теории заговора могут помочь сигнализировать о проблемах в обществе и попытаться их решить. Исходя из логики Фенстера, можно утверждать, что предъявленные Ельцину обвинения в заговоре против собственного народа, безусловно, были одним из таких вызовов системе, с которым правящий класс не справился. Оппозиционная популистская критика Кремля использовала трудности постсоциалистического транзита, последствия которого еще отчетливее ощущались в финансовый кризис 1998 г. На огромное недовольство общества политическим лидером властные кремлевские круги ответили не поиском компромисса, а попытками примирить правящие группы вокруг одного лидера, способного эффективно ответить на «вызов коммунистов». Те, кто называл себя либералами в 1990-е, попали в историческую ловушку, испугавшись популизма и алармизма депутатов, и очень быстро предали свои ценности[429]. Приход Путина, как показывает историческая перспектива, совершенно изменил восприятие истории развала СССР и перевел разговор о крушении державы как начале демократического строительства в иную плоскость.

В XXI в. официальный подход к крушению СССР сильно изменился. Помимо нарративов заговора США против России, ранее уже обсуждавшихся в этой главе, официальная кремлевская интерпретация конца СССР также подверглась серьезной доработке. Знаменитое послание Федеральному собранию 2005 г., в котором президент Путин назвал развал СССР «крупнейшей геополитической катастрофой XX века», стало важным отправным пунктом для переосмысления того, что произошло в августе 1991 г., и фундаментом для усиления ностальгии по СССР в последующие годы путинского правления[430].

Путинская интерпретация развала СССР построена на идее «патриотизма отчаяния», описанной культурологом Сергеем Ушакиным[431]. Чувство утраты великой страны, убежденность в том, что все произошедшее в 1991 г. было результатом чьих-то злостных действий – со стороны советских элит и постсоветских бизнесменов – или заговора Запада, как считают многие ностальгирующие по СССР, в целом помогли сформулировать ту идеологическую рамку, о которой писал Павловский в 1995 г. Новая идеология включала ностальгию по утраченной стране в качестве рабочего элемента, приводного ремня государственной идеологии.

В своей речи – состоявшей фактически из двух разных посланий – Путин сделал акцент на социально-экономическом и политическом неравенстве, возникшем в результате развала страны. Таким образом, он смог добиться максимально положительного отношения к тому, что происходило до распада СССР, и помог идентифицировать тех, кто сочувственно, патриотически относился к распавшемуся государству. Это «сообщество потери» – как называет его Ушакин – и формировало ядро поддержки Путина в 2000-е, оно же послужило для Кремля базисом национального строительства[432]. Те, кто не разделял позитивных взглядов на СССР, стали частью собирательного образа «другого», критично относившегося к происходящим в России политическим изменениям. Именно эта социальная группа составила ядро реальной и в некотором смысле вымышленной оппозиции Кремлю, против которой в последующие годы была развернута общественная и политическая травля.