Начало путинской речи обозначает основные идеи, на которых строится идеология «сообщества потери»: «Десятки миллионов наших сограждан и соотечественников оказались за пределами российской территории. Эпидемия распада к тому же перекинулась на саму Россию… Накопления граждан были обесценены, старые идеалы разрушены, многие учреждения распущены или реформировались на скорую руку. Целостность страны оказалась нарушена террористической интервенцией и последовавшей хасавюртовской капитуляцией. Олигархические группировки, обладая неограниченным контролем над информационными потоками, обслуживали исключительно собственные корпоративные интересы. Массовая бедность стала восприниматься как норма. И все это происходило на фоне тяжелейшего экономического спада, нестабильных финансов, паралича социальной сферы»[433].

Фокус на социальной травме – показатель популистского подхода, выбранного Кремлем, чтобы объединить крайне разделенное общество. При этом в качестве его врагов были названы олигархи и террористы – главные оппоненты Кремля в 2000-е гг. Выбор «олигархических группировок» в качестве главных выгодоприобретателей от крушения СССР также очевиден, ибо помогает риторически объединить тех, кто только начал выигрывать от путинского процветания 2000-х гг., и противопоставить их тем, кто был успешен в 1990-е. Ушакин утверждает, что восприятие постсоветским человеком социальной роли капитала в повседневной жизни очень часто трансформируется в истории о лжи и жульничестве. Идея о том, что эти пороки приходят извне, помогает подчеркнуть особенности национального объединения и непреходящие ценности сообщества, подвергаемые разрушению капиталом[434].

Подчеркиваемые Путиным социально-экономические проблемы, возникшие во время перестройки и в 1990-е гг., служат важным способом демонстрации его озабоченности стабильностью в российском обществе. Тот факт, что первое лицо в государстве открыло дискуссию о влиянии 1990-х гг. на российскую повседневность, явился невероятно важным: в первую очередь потому, что драматическое прочтение событий 1991 г. – проговоренное первым лицом государства – стало частью официальной повестки, успешно украденной таким образом у национал-патриотов. К тому же для множества публичных интеллектуалов и политиков это открыло возможность официально обсуждать последствия крушения Союза, используя в том числе конспирологические идеи как объяснительную модель. Таким образом, идея о 1991 г. как заговоре Запада постепенно стала важной частью языка именно политического мейнстрима.

Тем не менее прочтение путинской речи как исключительно драматического текста не совсем верно. Наряду с «сообществом потери» Путин предложил и более позитивную трактовку событий 1990-х гг., подтверждавшую легитимность его собственной власти. «В те непростые годы народу России предстояло одновременно отстоять государственный суверенитет и безошибочно выбрать новый вектор в развитии своей тысячелетней истории. Надо было решить труднейшую задачу: как сохранить собственные ценности, не растерять безусловных достижений и подтвердить жизнеспособность российской демократии. Мы должны были найти собственную дорогу к строительству демократического, свободного и справедливого общества и государства»[435].

Позитивное прочтение событий 1990-х в этой части путинской речи объясняется непростой дилеммой, с которой столкнулся Кремль в попытке превратить память о перестройке и крушении СССР в политический инструмент. Тотальная критика произошедшего в 1990-е могла бы серьезно подорвать легитимность многих политиков, начавших свою карьеру уже при Горбачеве. Поэтому избирательная память оказалась необходимым, даже единственным способом удержать вместе «две России» – ностальгирующую по СССР и поддерживающую реформы 1990-х. Хрупкий баланс между «драматическим» и «позитивным» прочтением крушения Советского Союза не мог существовать вечно, и, как мы увидим далее, власти однозначно выбрали первое, чтобы сохранить контроль над обществом, в котором постепенно усиливалось положительное отношение к СССР[436]. Уже в 2014 г. в период присоединения Крыма стало ясно, что Кремль однозначно выбрал «драматическую» и популистскую интерпретацию развала СССР для того, чтобы объединить нацию.

Восприятие развала СССР как национальной трагедии и миф о том, что Советский Союз был намеренно уничтожен своими политическими элитами ради наживы или из-за сговора с геополитическим противником, все постсоветские годы являлись политическим инструментарием – сначала в руках оппозиции, а затем в руках Кремля. События августа 1991 г. могли бы стать уникальным символом объединения нации вокруг демократических достижений периода перестройки. Однако Ельцин и его администрация проиграли войну за символы и смыслы: август 1991-го оказался навсегда вытесненным из национальной памяти, а взамен национально-патриотические силы сделали все, чтобы делегитимизировать Ельцина и превратить в мейнстрим свою версию конца СССР[437]. Ельцинские реформы, коррупция в высших эшелонах власти, проблемы демократизации создали отличную питательную среду для взрастания мифа о преднамеренном развале СССР, ставшего частью официальной риторики Кремля в 2000-е гг. С первого дня нового российского государства идея о триумфе Запада в августе 1991 г. объединяла самые разные политические и общественные группы и в конце концов стала доминирующей формой памяти об этом важнейшем для российской истории событии.

Память об утраченном государстве и болезненных реформах, намеренное возвращение образов советского прошлого в российскую повседневность, а также почти забытый язык холодной войны, вновь выводящий противостояние с США на первый план, помогли превратить теории заговора о развале СССР в почти официальный политический инструмент государства. Ностальгия по советскому прошлому вместе с идеей о том, что Россия, как и СССР, вечно окружена врагами, стремящимися уничтожить нацию, лишить ее величия и забрать природные ресурсы, сделали однозначно трагическую и конспирологическую интерпретацию 1991 г. элементом нациестроительной политики.

Российский политический истеблишмент до сих пор активно использует отсылку к развалу СССР и возможным выгодоприобретателям от этого события как маркер для определения «своих» и «чужих» внутри российского общества. Во-первых, отсутствие позитивного отношения к СССР очень часто становится признаком нелояльности к «настоящей» России и способом исключить неугодных из числа приверженных сообществу «настоящих россиян». Именно символ драматического крушения СССР и отношение к этому событию стали разделительной чертой между «патриотами» и «западниками», приветствовавшими крушение тоталитарного государства. В этом контексте теории заговора служат исключительно важным инструментом деления общества и подрыва легитимности многих оппозиционных политиков, политических партий и некоммерческих организаций, якобы пытающихся повторить 1991 г. и изнутри разрушить российское государство. Травматическая память о развалившейся экономике и потере прежнего образа жизни делает миллионы россиян неизбежными союзниками правящих элит, намеренно демонизирующих буйное десятилетие. Во-вторых, негативная драматизация августовских событий позволила многим лояльным Кремлю политикам и публичным интеллектуалам утверждать, что в результате заговора элит и внешних соперников России «народ» был лишен не только великой родины, но и суверенитета, и, соответственно, должен их себе вернуть. Этот популистский лозунг, отсылающей к имперской идентичности России, стал ключевой идеей новой политики национального строительства, «суверенной демократии» Владислава Суркова.