А когда летят пули, задеть они могут любого, в том числе и ни в чем не повинного рабочего.

Однако выдать нас никто из этих людей не решился бы. Слишком велик был страх перед ЖОБ. Гораздо больше меня заботила возможная перспектива личного досмотра, так как Мордехай дал мне с собой важную бумагу. Это был отчет для польского Сопротивления, включавший точное описание того, какого рода оружие и поддержку просят руководители ЖОБ у польских товарищей. Этот отчет я спрятала в левом носке под ступней. Утром, когда я его туда запихивала, Амос хмыкнул:

– Будут наши польские друзья читать и гадать – откуда сыром-то пованивает?

Шуточка была такая дурацкая, что я даже «идиота» на нее пожалела.

Поскольку рабочий отряд регулярно выходил в польскую часть города, а поддельные удостоверения выглядели убедительно, опасность провала была не так велика. Но я все равно нервничала. А кто бы на моем месте не нервничал?

Ну вот Амос, например.

Он по-дружески подтрунивал над остальными рабочими, из которых никто не рвался бок о бок с нами подходить к воротам на Желязной. Там мы предстали перед четырьмя эсэсовцами. Толстый немец с лицом, которое его соотечественникам наверняка показалось бы добрым, зачитал список рабочих, в который внес нас товарищ Тухнер:

– Юрек Полеш, Шимон Рабин, Амос Розенвинкель, Мира Вайс…

Мы откликнулись на свои имена. Всех рабочих пропустили через ворота, а меня толстяк жестом подозвал к себе. Разумеется, я не стала спрашивать зачем. Глупо задавать немцу какие-то вопросы. Не только глупо, но еще и опасно. Что могло грозить мне за такую вольность? Оплеуха – легко, удар хлыстом – скорее всего, пуля – не исключено.

Кивнув на караулку, толстяк приказал:

– Туда!

Я покосилась на Амоса, но тот ничем не мог мне помочь, кроме как послать ободряющий взгляд. Я направилась к караулке. Толстяк, видимо, счел, что я плетусь слишком медленно: он подтолкнул меня, не очень сильно, не чтобы сбить с ног, а чтобы поторопить.

Я поспешно заскочила в убогую комнатушку, где были только стол, стул и шкаф. На дворе стоял март, температура около нуля, и в караулке было немногим теплее, чем снаружи. Толстяк запер дверь и, подняв хлыст, приказал по-немецки:

– Снять одежду.

Я сняла куртку.

И штаны.

Осталась только в белье и носках. Хотелось надеяться, что этим он удовлетворится, ведь и так видно, что никакой контрабанды при мне нет. Не только потому, что это само по себе унизительно – мерзнуть в полуголом виде перед этой сволочью. Главное – он не должен обнаружить письмо польскому Сопротивлению, которое я спрятала в левом носке.

Будь я истинной подпольщицей, я бы боялась только за письмо, столь важное для нашего дела. Если оно попадет в руки немцам, они узнают, как плохо наши бойцы вооружены, и вновь потеряют тот мало-мальский страх, который мы сумели им внушить. Но я больше всего боялась, что меня бросят в немецкую тюрьму, где эсэсовцы будут выпытывать у меня информацию о подполье. Меня трясло от холода и испуга.

Эсэсовец окинул меня пристальным взглядом. Почему он не разрешает мне одеться? Видно же, что никаких ценностей под одеждой у меня нет. Даже если бы я спрятала что-нибудь под бельем, очертания проступали бы под тканью.

– Снять одежду, я сказал! – прошипел он.

Неужели он что-то подозревает? Или, гад, попросту хочет поглазеть на голую девицу? А может, и еще что? Я сняла комбинацию и, дрожа в одних в трусах и носках, прикрыла голую грудь руками.

– Все снять! – гавкнул он и поднял хлыст. Прежде чем он нанес удар, я торопливо стянула трусы и, как могла, заслонила руками грудь и промежность. Но, конечно, видно было и так достаточно. Он окинул взглядом мое нагое тело и ухмыльнулся.

Этот мерзавец хотел «еще что».

Как лагерная охрана от Руфи. Как жестокий эсэсовец, которого прозвали Куколкой и с которым Руфи пришлось спать – а то и что похуже.

И тут я поняла, чего боюсь еще больше, чем пыточной камеры.

Жиробас ощупывал меня взглядом, словно кусок мяса. Мяса, которое должно удовлетворить его желания. Как бы я ни старалась прикрыть тело, я не могла помешать ему пялиться на мой зад. Никогда я еще не чувствовала себя такой беспомощной и униженной и никогда так не боялась, что худшее унижение еще впереди.

Мокрыми губами он поцеловал меня в щеку.

Теперь я дрожала не только от холода и страха – я дрожала, потому что боролась со слезами отчаяния.

– Еще носки, – подсказал он и, поскольку его немецкий я не очень понимала, указал на мои ноги.

Я бросила быстрый взгляд по сторонам. Есть тут что-нибудь, чем я могу защититься от этой толстой свиньи? Вон пепельница на столе. Может, удастся до нее дотянуться и его треснуть? Но даже если у меня получится прибить эту сволочь, трое его товарищей меня пристрелят. И это в лучшем случае.

Почему же Амос не приходит на помощь?

– Мне холодно…

Я попыталась объяснить по-польски, почему не снимаю носки. И чтобы до него дошло, затряслась еще сильнее.

Эсэсовец засмеялся. Что я для него? Нелепая голая еврейка в одних носках.

– Уж я тебя согрею!

И ухмыльнулся так омерзительно, что мне стало тошно.

– Носки снимай.

Я все мешкала.

– Снимай носки!

Торопливо, чтобы не светить голым телом, я стянула правый носок, в котором письма не было, и снова выпрямилась.

– Дурака валять вздумала? – прошипел он. – Оба носка!

В голове мелькнуло: может, пусть он лучше меня изобьет? О письме он знать не знает, и, если я буду валяться на загаженном полу караулки вся в крови, вряд ли он потрудится стаскивать с грязной еврейки носок, прежде чем ее изнасиловать.

А может – а может, он меня и не захочет, если я превращусь в кровавый шмат плоти, корчащийся в грязи.

– Второй носок! – рявкнул он. – Чтоб совсем голая была!

Для настоящей героини Сопротивление было бы важнее собственной участи. Даже в такой момент. Но я не героиня – я дрожащий, перепуганный зверек. Стоя в одном-единственном носке, я зарыдала, моля о пощаде:

– Пожалуйста… прошу вас… не надо…

Больше я ничего пролепетать не успела – эсэсовец влепил мне оплеуху. Такую крепкую, что я чуть не рухнула на пол. Боль отдалась в голове. Пытаясь удержать равновесие, я взмахнула руками и на ногах таки устояла, но осталась перед мучителем совершенно обнаженная: теперь ему видно было все – и грудь, и волосы в промежности.

Я плакала. И даже пощады больше просить не смела, боясь следующего удара.

Эсэсовец расстегнул ремень.

Горячие слезы капали на мое дрожащее тело.

Он расстегнул молнию.

Я рыдала. Рыдала. Рыдала. Беспомощная. Жалкая.

Спуская штаны, эсэсовец повторил еще раз:

– Чтоб голая была!

Я не могла больше сопротивляться. Страх сломил мою волю. Я наклонилась и начала медленно снимать левый носок.

– Наконец-то дошло, дрянь такая, – сказал эсэсовец.

Я не смотрела на него, но услышала, как брюки вместе с тяжелым ремнем упали на пол.

Я уже скатала носок ниже лодыжки, письмо вот-вот покажется, он его увидит, изнасилует меня, а потом бросит в тюрьму… и тут распахнулась дверь.

– Что тут, черт возьми, творится, Шапер? – спросил низкий голос у меня за спиной.

Немецкий я понимала через слово, но, судя по тону, открывшаяся картина говорившему категорически не понравилась.

– Да ничего… – пробормотал толстый солдат.

– А без штанов вы просто так стоите, Шапер?

Я замерла, как была, в полунаклоне, не смея ни обернуться, ни вздохнуть, а уж тем более на что-то понадеяться. Мне было слышно, как эсэсовец, позвякивая ремнем, натягивает штаны. И тут надежда все-таки вспыхнула. Я перестала плакать и медленно раскатала носок обратно наверх.

– Подите вон, – приказал толстяку низкий голос.

Эсэсовская сволочь юркнула к двери. Краем глаза я увидела, как он на ходу застегивает ремень. Едва он ступил за порог, грохнул хохот его товарищей.

Дверь снова захлопнулась, я выпрямилась, но все еще не отваживалась посмотреть на человека, который меня спас. Да и спас ли? Как знать? Может, просто решил покуражиться надо мной сам.

– Можешь повернуться, – сказал человек на корявом польском – похоже, он был из тех оккупантов, которые давали себе труд хоть как-то подучить наш язык.

Я не хотела к нему поворачиваться, но так боялась нового удара, что подчинилась. При этом я как могла прикрыла тело руками.

Передо мной стоял мужчина лет сорока пяти в офицерской форме; под фуражкой с эсэсовской мертвой головой – ежик светлых волос. Лицо у него было усталое, и это меня успокоило. Такой усталый человек насиловать не станет. Хочется, по крайней мере, в это верить.

– Одних лет с моей дочерью, – сказал он больше себе, чем мне, и при этом вид у него сделался еще более утомленный.

Я молчала и дрожала – теперь уже снова больше от холода, чем от страха.

– Оденься, – сказал офицер. Это был не приказ, не просьба. Ему просто не хотелось видеть мою наготу.

Я стала поспешно одеваться и испытала немалое облегчение, когда белье прикрыло тело, но еще большее – когда натянула туфлю на ногу, под подошвой которой лежало письмо. Депеша польскому Сопротивлению