И тут меня поразила ужасная мысль: когда мы оба умрем – а этого ждать уже недолго, хочется только верить, что погибнем мы в бою, а не в газовой камере, – тогда и воспоминание о Ханне будет начисто стерто из этого мира. И тут-то она окончательно умрет.

43

– Когда наутешаешься, подойди на пару слов, – сказала мне Эсфирь. «Наутешаешься» – она произнесла это холодно, почти презрительно. По ее мнению, оплакивать кого-то значит попусту тратить время, отвлекаясь от главного. С тех пор как я сделалась героиней, она прониклась ко мне каким-никаким уважением, но, как мне казалось, завидовала, что я пошла в бой вместо нее и она, в отличие от меня, не убила еще ни одного немца. Да будь у меня такая возможность, я бы охотно с ней поменялась! Если бы у меня, как у героя Герберта Уэллса, была машина времени, я бы вместе с Эсфирью перенеслась в прошлое и предоставила бы ей убить немца. Тогда ей бы достался статус героини, а меня не преследовали бы кошмары – даже сейчас, четыре недели спустя после вылазки. А еще лучше отправиться на машине времени еще дальше в прошлое и спасти Ханну, и маму, и папу тоже и помешать Симону устроиться в еврейскую полицию. А лучше всего – полететь на много лет назад и уничтожить Гитлера еще в бытность его ребенком. Вот его бы я убила с большим, с огромным удовольствием! И никакие кошмары меня бы не мучили.

Я сказала Рыжику Бену – про себя я, наверное, всегда буду именовать его Рыжиком:

– Поговорим потом.

При этом я сама в точности не знала, о чем с ним говорить. О смерти Ханны? Что я – буду в красках описывать, как она лежала в собственной крови? Он опять расплачется, а вслед за ним и я. Хотя… может, мне и на пользу пойдет, если я разделю свою боль с другим человеком. Может, я смогу утешиться. Хоть немного.

Мы с Эсфирью поднялись из подвала в квартиру, и она сказала:

– По-моему, от этого парня толку не будет.

– Ты и про меня так же думала, – возразила я.

Эсфирь спорить не стала.

– А я-то еще и в сто тысяч злотых вам обошлась, – нахально добавила я.

– Которые предназначались для Захарии, – ответила она, и в ее глазах блеснула ненависть.

Зря я, конечно, это ляпнула. Она до сих пор не простила мне, что Амос вывел с Умшлагплац меня, а не их товарища. Ну что мне на это ответить? Согласиться, что лучше бы я вместо Захарии оказалась в печи?

Ничего такого я, конечно, говорить не стала, а продолжила защищать Рыжика Бена:

– Из него боец выйдет получше, чем из многих других. Бен мог бы сидеть под крылом у своего папочки из юденрата и горя не знать. Раз пришел к нам, воля у него железная.

Эсфирь ничего не ответила, словно не видела смысла в том, чтобы дальше обсуждать со мной Бена. Хотя сама же этот разговор завела. Поняв, что нас с Беном что-то связывает, она, похоже, попросту не удержалась от соблазна задеть меня, высказав сомнения в его способностях.

Эсфирь распахнула дверь в квартиру. Что же ей от меня нужно? Я хотела было спросить напрямик, но передумала. И так скоро все узнаю. Чем меньше разговоров, тем меньше шансов поссориться.

Мы двинулись на кухню. За столом возле печатного станка сидели Амос, чья рана на руке уже затянулась, и Мордехай. Командир ЖОБ встал и обнял меня, как старого товарища. В сущности, старым товарищем я для него и была. Мы вместе нанесли немцам первый удар. И все-таки мне казалось странным, что он держит меня за равную – даже если сам он так считал, я-то знала, что я ему не ровня. Тогда в толпе Мордехай действовал куда смелее и решительнее. Перед внутренним взором я снова увидела, как он шагает прямиком к солдатам и палит по ним из пистолета. Решительный человек, бесстрашный в деле. И убедительный на словах. Я ему и в подметки не гожусь.

Еще несколько недель назад я на него даже глаз поднять не посмела бы, не говоря уж о том, чтобы перемолвиться словом; и теперь я силой воли заставила себя обнять его в ответ, чтобы не показаться невежливой. Отпустив меня, он перешел прямиком к делу:

– Нам нужно больше оружия.

– Да меньше-то, кажется, некуда, – пошутил Амос.

Мордехай слегка улыбнулся, у Эсфири ни один мускул на лице не дрогнул, а я нервно переступила с ноги на ногу: к чему наш командир клонит?

– Нам нужны люди, которые будут доставать оружие на польской стороне. Чтобы жили там постоянно и поддерживали связь с польским Сопротивлением.

Так вот почему я здесь: мне предстоит покинуть гетто. Перейти на другую сторону стены.

– Люди нужны самые лучшие, – добавил Мордехай. Посмотрел сначала на Амоса, а потом на меня – и улыбнулся: – Но приходится брать что есть.

Еврейский юмор. Ну отлично.

– Вы двое, – продолжил он уже серьезно, – не раз бывали на той стороне. К тому же вы можете сойти за поляков.

Меня взяли сомнения: в последний раз я была в польской части города почти год назад. Да, наружность у меня не настолько семитская, как, скажем, у Эсфири. Но я не блондинка, как Амос, – разве что глаза зеленые.

Да и не тянуло меня в польскую часть Варшавы. Родина – она и есть родина. Даже если родина эта – гетто. С тех пор как началась акция, я бросила мечтать об огнях большого Нью-Йорка. Эта мечта осталась в другой жизни – в той, в которой был Даниэль.

Даниэль. Если Рыжик Бен уцелел, то, возможно…

– Из нас с Мирой выйдет отличная парочка! – прервал Амос мои размышления. – Нам не впервой, верно? – Он засмеялся.

«Что он несет?» – мелькнуло у меня в голове. Судя по взгляду Эсфири, она задавалась тем же вопросом.

– Ого, – хмыкнул Мордехай, – а я не прочь посмотреть, что это за парочка такая!

– Что надо! – не смутился Амос.

– Вот не надо! – вырвалось у меня. Весь этот вздор разозлил меня больше, чем следовало.

Наши реакции получились такими разными, что Мордехай засмеялся. А Эсфирь сделала то же, что и всегда, когда сталкивалась с проявлением эмоций, – перешла к организационной стороне дела и деловито заявила:

– Я устрою им переход на ту сторону.

– Хорошо, – удовлетворенно сказал Мордехай. На прощание он опять сердечно обнял нас всех и ушел. Мы остались на кухне втроем: Эсфирь. Амос. И я. Повисло молчание.

Наконец Эсфирь проговорила тихо:

– Лучше б он меня послал.

Так вот оно что! Этой сильной девушке кажется, что я, малявка, занимаю ее место.

– У Миры глаза зеленые, а у тебя нет, – мягко отозвался Амос и попытался ее обнять. Но она отстранилась и ответила с несвойственным ей раздражением:

– Удивительно, что ты вообще знаешь, какого цвета у меня глаза!

Ей тут же стало стыдно за эту вспышку, и она выбежала из кухни.

Мы остались вдвоем. Амос и я. С глазу на глаз.

– Любит она меня, – сказал он – и тем самым обозначил сразу две вещи. Во-первых, что считает меня слишком глупой, чтобы разглядеть очевидное. А во-вторых, что сам он ее не любит – иначе сказал бы: «Мы любим друг друга».

В сущности, он как Мириам: состоит в отношениях с человеком, которого не любит (Мириам даже замуж вышла!), потому что так лучше, чем ждать конца в одиночестве.

Только если Мириам я могла понять, то Амос вызывал у меня отвращение, потому что он, в отличие от нее – во всяком случае, я твердо в это верила, – не способен был на настоящую любовь. Он просто использовал Эсфирь. Ощущение собственного ничтожества по сравнению с ней перестало на меня давить. Наоборот: мне стало ее жаль.

Я тоже двинулась прочь, но на пороге кухни обернулась и бросила:

– Если Эсфирь тебя любит, остается ей только посочувствовать.

И вышла. Но до меня еще донесся его веселый возглас:

– Ой-ой!

44

Эсфирь обо всем договорилась, что, впрочем, отнюдь не означало, что путь наружу для нас безопасен. Нам с Амосом предстояло выйти из гетто вместе с отрядом еврейских рабочих, которые трудились в польской части Варшавы, в Окенче, и жили обычно там же, в бараках по соседству. Однако раз в две недели им разрешалось на день вернуться в гетто, и они пользовались этой возможностью, чтобы проносить в гетто еду и выносить ценности. Один из бригадиров, Генрик Тухнер, молодой человек с большими темными кругами под глазами, изможденный тяжелой работой в аэропорту, состоял в ЖОБ. Он внес наши имена в список рабочих, которым дозволено выйти в польскую зону, и рано утром передал нам поддельные рабочие удостоверения. Вместе с ним мы двинулись по пустынным улицам. Дорогу нам перебежала полуголодная кошка. Черная.

– На счастье, – ухмыльнулся Амос.

– Идиот, – ответила я.

– Знаю-знаю. – Он заухмылялся еще шире.

Молча мы присоединились к остальным рабочим (всего в группе было человек тридцать), которые ждали нас на углу улицы и встретили без особой радости, так как наше присутствие подвергало опасности и их. На мелкую контрабанду немецкие солдаты охотно закрывали глаза, поскольку получали свою долю, но подпольщиков расстреливали сразу.