Не говоря больше ни слова, офицер достал из обшарпанного шкафа бутылку не то шнапса, не то хлебной водки – надпись на немецкой этикетке я толком не разобрала, – открыл ее и, даже не пытаясь поискать стакан, хлебнул прямо из горла.

Если бы я задалась вопросом, как всю эту бойню выдерживают те немногие из немцев, которые еще видят в нас, евреях, людей, то это зрелище дало бы мне ответ: только под градусом.

Но я этим вопросом не задавалась. Какое мне дело до того, что убийц мучает совесть и они заливают ее алкоголем?

Офицер сделал еще один внушительный глоток и бросил:

– Иди.

Я поспешила к выходу из караулки, которая чуть было не стала моим личным адом. И уже взялась за ручку, как вдруг офицер приказал:

– Стой!

Я содрогнулась. И сжалась в ожидании выстрела. Хоть это и не вязалось со всем его прежним поведением, но он немец и пьет, а в мире нет ничего более непредсказуемого, чем пьяные немцы.

Я осторожно обернулась. Офицер сидел за обшарпанным столом. На столе – бутылка, рядом – фуражка с мертвой головой. Глядя на меня усталыми глазами, он проговорил тихо:

– Извини.

За что? За то зло, которое причинил мне караульный? За то зло, которое эта жирная свинья, вероятно, уже причинила здесь многим другим девушкам? За всех людей, которых этот офицер убил лично? Или он больше думал о дочери, с которой не мог быть рядом, и косвенным образом просил прощения у нее – за то громадное чувство вины, которое его потомки получат в наследство и будут изживать еще не одно поколение?

Но снимать груз с его совести я не собиралась. Несмотря на то что он меня спас. Да пусть хоть сто раз спасет! Они убили Ханну!

Я молчала. Он тоже. Наконец он понял, что отпущения грехов от меня не дождется, и сказал уже тише:

– Иди.

Я отвернулась, нажала на ручку и вырвалась наружу. Проскочила мимо эсэсовцев и жирного мерзавца. Он бросил на меня злобный взгляд, и я поспешно отвела глаза. Я по-прежнему боялась его и стыдилась этого. Но еще больше стыдилась того, что опустилась до мольбы о пощаде. Стыд наполнял меня такой яростью, что хотелось убить обидчика. Или себя.

Рабочий отряд дожидался меня на улице. На лице у Амоса, когда он увидел меня, отразилось облегчение. Это за меня он так переживал? Или за письмо?

Эсэсовцы разрешили нам идти. Когда мы миновали ворота, Амос тихо спросил:

– С тобой ничего не случилось?

Со мной много чего случилось. И этот кошмар будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь. С другой стороны, самое ужасное меня миновало. Повезло. Впрочем, поняла я в этот миг, своему везению я и сама поспособствовала. Если бы я не тянула так долго с раздеванием, не оставалась бы до последнего в этом несчастном носке и не спровоцировала бы эсэсовца на оплеуху, он бы добрался до меня раньше, чем пришел офицер. И если не сам насильник, то уж офицер-то наверняка заметил бы письмо на полу, и меня запытали бы до смерти в тюрьме. Я как могла оттягивала то, что представлялось неотвратимым, хотя ни малейшей надежды на спасение у меня не было, – и благодаря этому избежала самого страшного. Я жива и даже невредима, и письмо по-прежнему при мне. Внезапно оно снова обрело для меня значение. И наше дело стало для меня еще важнее, чем раньше: эти сволочи отняли у меня все, что я любила, эти сволочи чуть было не лишили меня последнего – чести, – они должны сдохнуть!

– Мира? – Амоса встревожило, что я не отвечаю.

– Ничего, – сказала я. – Со мной ничего не случилось.

– Вот и хорошо. – Он заулыбался – у него, похоже, от сердца отлегло. Письмом он так и не поинтересовался. Он беспокоился за меня. Не за Сопротивление. Только за меня.

45

За воротами нас ожидал почти незнакомый мир. Уже много месяцев мы существовали в призрачном городе, а тут пульсировала жизнь. Под эсэсовским конвоем наш отряд шагал мимо магазинов, которые как раз открывались, мимо кафе, где люди спешно прихлебывали утренний кофе, мимо школы, в которую, торопясь на урок, бежали польские дети. Живут эти дети и знать не знают, какое это счастье – ходить в школу. Мне это тоже было невдомек, пока не явились немцы и мою школу не закрыли.

Кругом шли и ехали на работу поляки. В большинстве своем они не удостаивали еврейский отряд даже взглядом – посматривали на нас лишь немногие, и те с презрением. Никто не выказывал ни малейшего признака симпатии, сочувствия или ободрения. Мы с Амосом отчетливо ощутили, что евреи совершенно безразличны польскому населению, даже несмотря на то, что враг у нас общий – немцы. Безразличны – а может, и ненавистны.

Пелена облаков вдруг разорвалась, и впервые за много недель выглянуло солнце. Словно бы в насмешку над нами: мол, я свечу только над польской частью города, для поляков и немцев – а вам шиш, живые призраки гетто!

Все эти впечатления ошеломили меня. Шум на улицах, толпы народу, сияющее небо – словно я из темной, пустой, мертвой каморки вроде нашей кладовки выбралась на свет.

Амос шепнул:

– Мира, соберись… пожалуйста!

Он сказал это мягко. Несмотря на серьезность ситуации, он с пониманием отнесся к оцепенению, в которое я впала. Даже улыбнулся ободряюще, желая передать мне частичку своего мужества. И ему удалось. Я постаралась отключиться от этого чужеродного мира, который когда-то был мне хорошо знаком, и сосредоточилась на охране. Мерзкого жиртреста с нами не было, нас сопровождали двое других эсэсовцев, которые тащились со скучающим видом. Чтобы еврей рванул прочь из отряда – дело немыслимое. Шансы выжить в Варшаве после побега стремились к нулю. В то же время рабочие, занятые в аэропорту, благодаря доходам от контрабанды жили, по еврейским меркам, неплохо и поэтому не имели причин бежать.

Некоторое время мы шагали по большой улице, как вдруг я увидела, что справа приближается трамвай. В городе я ориентировалась хорошо и знала, что он идет как раз в том направлении, где находится тайная квартира, которая должна стать нам пристанищем. Еле заметно я указала на трамвай подбородком, и Амос тут же понял мою мысль – запрыгнуть на ходу и скрыться.

Даже если нам не хватит ловкости улизнуть потихоньку, догнать нас солдаты все равно не смогут. Во-первых, трамвай всяко проворнее двух неповоротливых представителей расы господ, а во-вторых, им тогда придется бросить остальных рабочих. Опасность для нас представляли только пули – в случае, если солдаты начнут стрелять.

Трамвай приближался. Мы украдкой стянули наши повязки со звездой Давида – они упали на землю – и отделились от отряда.

Эсэсовцы ничего не заметили.

Я кивнула Амосу, и мы бегом припустили к трамваю. Я не оглядывалась. Если солдаты начнут стрелять, помешать им я все равно никак не смогу, зато, обернувшись, могу потерять бесценную долю секунды. А после произошедшего в караулке – неужели это было всего двадцать минут назад? – я ясно поняла, как дороги могут быть секунды и даже их доли.

Я вскочила на заднюю площадку трамвая, Амос за мной. Я даже умудрилась его опередить. Наверняка он несколько раз оглядывался – иного объяснения нет.

Трамвай покатил дальше по улице, и я увидела, как один из солдат сдернул винтовку с плеча и прицелился, но другой удержал его. Он не хотел рисковать – вдруг заденет гражданских. Их задача – привести отряд рабочих в аэропорт; с беглецами пусть разбираются другие – все равно далеко жидам не уйти.

Мы с Амосом вошли в трамвай. Он был почти пуст, несколько ехавших в нем поляков не обратили на нас ни малейшего внимания. Одежда на нас была изрядно потрепанная, но так и многие польские рабочие выглядели. Чтобы не привлекать к себе внимания, я села. Амос плюхнулся на деревянную скамейку рядом со мной и уважительно сказал:

– Это ты здорово придумала!

Его похвала доставила мне удовольствие.

46

Трамвай не очень-то скоростной вид транспорта, но если долгое время передвигаешься исключительно на своих двоих, то кажется, что едешь очень быстро, даже как-то противоестественно. Наверное, примерно так же чувствовали себя пассажиры первого поезда (не знаю, когда и где его пустили). Разве что им в ту первую поездку не грозил арест.

Через пару минут я немного расслабилась, отогнала страх, что нас схватят, и даже толстого мерзавца почти выбросила из головы. Тут трамвай подъехал к очередной остановке, и в него вошли двое эсэсовцев. И я, и Амос прекрасно понимали, что любой намек на испуг нас выдаст, но не знали, понимает ли это напарник, поэтому шепнули друг другу:

– Спокойно, все хорошо.

Получилось синхронно. Мы поневоле рассмеялись.

Как раз в этот момент эсэсовцы бросили взгляд в нашу сторону и увидели хоть и изрядно обшарпанную, но веселую парочку поляков. Они прошли в переднюю часть вагона, где разрешалось ездить только немцам, там сели и ни единого разу больше не обернулись. А еще через