осознается состоящим из двух морфем: корень – некорень; при этом лексическая семантика связывается с корневой морфемой, а грамматическая – с аффиксами различного рода. Дальнейшее развитие научного (по)знания совершалось в пределах немаркированного члена структурно устойчивой оппозиции. Именно некорень стали описывать в различных его функциях, постоянно дробя на составные элементы. Начали, разумеется, с тех, которые несли узкограмматическое значение (например, видовые префиксы и суффиксы). С точки зрения семантики, слово в рамках петербургской школы предпочитали воспринимать в единстве его морфем (корень слова как типичная морфема). Дальнейшее углубление в разработку некорня приводило к созданию новых лингвистических дисциплин, но в Петербурге все такие дисциплины воспринимались сквозь призму слова, а не морфемы; ср. морфемику, словообразование, фразеологию, стилистику слова (не стилистику текста) и т.п.

Другой исходной оппозицией, с точки зрения того же метода, стало противопоставление форма – неформа – как ипостась слова, противоположная его значению (корень). Здесь также дальнейшее углубление в объект исследования шло по линии немаркированного члена оппозиции неформа, хотя внешним образом изучалась как будто именно форма. Происходило это уже за пределами петербургской лингвистики, главным образом в Москве, где работали Ф.И. Буслаев (1818 – 1897), ранний М.Н. Катков (1818 – 1887), а также славянофилы (К.С. Аксаков и др.). Все они (кроме, может быть, Буслаева) особое внимание уделяли не лексике, а грамматике. После работ Ф.Ф. Фортунатова (1848 – 1914) и его многочисленных учеников сложилась московская филологическая школа: грамматическая форма изучается в аспекте ее функционирования. То, что первоначально воспринималось как не (грамматическая) форма, стало осознаваться либо как внутренняя форма (семантически в духе Гумбольдта – у А.А. Потебни), либо как форма внешняя (фонетическое оформление слова в ранних трудах И.А. Бодуэна де Куртенэ (1845 – 1929), впоследствии подхваченных московскими лингвистами). Тот факт, что новые идеи рождались на периферии (в Харькове и в Казани) подтверждает, что петербургская и московская школы уже сложились.

В частности, различная интерпретация фонемы, восходящая к трудам одного и того же ученого (И.А. Бодуэна де Куртенэ), определялась разной установкой петербургской и московской фонологических школ на языковую форму. В конечном счете всё зависит от того, исходим ли мы в своих определениях из функции звука в границах морфемы или обращаем внимание на степени различения звука в составе словесной формы.

Сейчас же важно подчеркнуть общий характер расхождений между филологическими школами, образовавшимися объективно в результате последовательного развития научной рефлексии о языке. Такие расхождения обусловили и несовпадение взглядов специально в философской интерпретации языка.

ГЛАВА VI.

НОМИНАЛИЗМ И РЕАЛИЗМ в XVIII – XIX вв.

I. НАЧАЛО РУССКОГО ФИЛОСОФСТВОВАНИЯ

Есть свои времена и сроки для философских рождений.

И не вообще наступает время философствовать, но у определенного народа возникает определенная философия.

Георгий Флоровский

1. Предварительные замечания

Несколько предварительных замечаний будут нелишними, например, в отношении к якобы имевшему место решающему влиянию западной философии на русскую философию, о заимствованиях с Запада, об эклектизме русской философии и т.д. Все три упрека можно отвести простым указанием на внутреннее развитие русского философствования, на те ментальные характеристики русского сознания, которые, отложившись в языке, постоянно влияли на самый принцип философствования, на его содержание и формы.

Не раз замечено, что влияние вообще возможно только там, где уже существовало оригинальное и самостоятельно развивающееся co-знание; если влияние со стороны западноевропейского философствования в Новое время и заметно, столь же заметно и избирательное внимание лишь к некоторым направлениям мысли. Н.А. Бердяев или А.Ф. Лосев неоднократно показывали неактуальность многих западноевропейских течений мысли для развития мысли русской. Влияния, о которых говорят рационалисты-западники от Чаадаева до Бориса Яковенко, были влияниями от противного, от новых течений мысли отталкивались как от основы, на которую можно опереться и в своих критических усилиях утвердиться самим.

Сложнее вопрос о заимствованиях, поставленный прямыми недоброжелателями россиян:

«У нас и в помине не было своей, национальной эволюции мысли, – утверждал, например, Μ.О. Гершензон. – Мы просто хватали то, что каждый раз для себя создавала западная мысль, и носились с этим даром до нового, лучшего подарка» (Вехи 1991: 83).

А почему, собственно, изложение одинаковых идей доказывает обязательно заимствование? Вполне мог быть и общий – давний – первоисточник; например, Ареопагитики, на которых основаны и идеи европейской предреформации, и сущностные мысли русских религиозных философов. Почему это заимствование, если это, быть может, просто «одна и та же истина» (Карсавин 1994а: 382)? В конечном счете, а что такое западноевропейская философия, как не развитие античной философии? Идеи действительно остаются общими во все времена (но мнение о них и их интерпретация – национального окраса) и даются в духе своего времени.

«Философия есть ее время, схваченное в мысли»,

– афористично сказал Гегель, и эти слова никто не опроверг.

Существует естественное право развивать определенные идеи, даже полученные по наследству по праву веры, крови или оружия. Во всех трех ситуациях говорить о заимствовании извне смешно. Заимствуют адепты и догматики (например, номиналисты-марксисты), научные школы сохраняют, но ведь народ живет в слове и, следовательно, всегда может появиться кто-то, кто тоньше чувствует след энтелехии в разворотах содержательных форм слова. Даже недоброжелательные к русской философии позитивисты замечали, что эта философия от позитивизма и марксизма в конце концов пришла к идеализму, а уж от философского идеализма проросла в религиозную философию (Милюков 1994: II, 1, 186). Здесь утверждается, во-первых, что русская философия развивалась, что развивалась она, отталкиваясь от западной – и в сторону типичной для русского сознания этической идеи, сосредоточенной, естественно, в области религиозной философии.

Что же касается эклектизма русской философии, отвечу словами В.В. Зеньковского:

«Этот упрек означает лишь полное непонимание синтетических замыслов у русских мыслителей: неудавшиеся или незавершенные опыты синтеза, при поверхностном внимании к ним, можно, пожалуй, принять за „эклектизм“» (1991: I, 1, 18).

2. Особенности русской философии

Общие содержательные признаки русской философии очерчены А.Ф. Лосевым (1991: 509 сл.). Русская философия безоговорочно онтологична, ей чужд всякий субъективизм, даже идея божества преломляется здесь в «телесности». При этом

«русский онтологизм выражает не примат „реальности“ над познанием, а включенность познания в наше отношение к миру, в наше „действование“ в нем» (Зеньковский 1991: I, 1, 16).

Как кантианство дурного вкуса решительно отвергается всякая «теория познания», в том числе и интуитивистская, хотя в основе философствования, безусловно, лежит личная интуиция, а не